«Круглый стол» «ХХ век в творчестве Солженицына» был задуман еще весной -- им предполагалось начать ряд культурных акций, приуроченных к 90-летию великого писателя (11 декабря 2008 года). Кончина Солженицына внесла в юбилейный сюжет понятные печальные коррективы, но дискуссия в рамках Московской книжной ярмарки состоялась. Организацией «круглого стола» занималось Федеральное агентство по печати во главе с Михаилом Сеславинским (на дискуссии присутствовал его заместитель Владимир Григорьев) при участии Фонда Солженицына, библиотеки «Русское зарубежье», издательств «Русский путь», «Молодая гвардия» и «Время». Вела беседу автор недавно увидевшей свет биографии Солженицына Людмила Сараскина. О том, как складывались отношения Солженицына и столетия, в котором он свершил свой подвиг, размышляли священник Петр Мещеринов, прозаик Алексей Варламов, историк театра и культуролог Борис Любимов, историки литературы Ричард Темпест (США), Михаил Голубков, Павел Спиваковский, Павел Басинский и др. Отреферировать эти, как правило, весьма насыщенные и глубоко личностные выступления в газетной колонке невозможно. Да в том нет и необходимости: планируется издание сборника, куда войдут материалы как состоявшейся дискуссии, так и научной конференции, что должна пройти в декабре.

Открывая разговор, Наталия Дмитриевна Солженицына (на снимке) напомнила о том мареве мифов, что до сих пор окутывает лицо автора «Одного дня Ивана Денисовича» и «Красного колеса». Например, заглавие солженицынских «очерков литературной жизни» советской поры -- «Бодался теленок с дубом» -- воспринимается обычно в победительной (пусть и с толикой иронии) тональности и сочувственниками автора, и его недоброжелателями: вот, дескать, какой лихой был «теленок» -- взял да расправился с советской властью. Между тем, когда Солженицын принимался за свои мемуары, коммунистический монстр был в полной силе, главные схватки писателя с ним еще только предчувствовались, грядущее виделось (да, и Солженицыну!) неясно, и вариант страшного поражения (поражения дела) казался весьма возможным. В усмешливой пословице отчетливо звучали ноты горечи и тревоги, а отнюдь не лукавство самоуверенного властелина собственной судьбы. Другим почти всеобщим заблуждением Н.Д. назвала тезис о Солженицыне -- «великом тактике», всегда точно знающем, как в данный момент действовать. Зная лучше, чем кто-либо, каким был в реальности путь Солженицына (и его бой с коммунистической системой), Н.Д. твердо говорила, что «тактика» автора «Архипелага...» не отличалась от обычной тактики всякого умного человека (с поправкой на дисциплинирующее мысль математическое образование), что Солженицын порой допускал «тактические промахи» (кстати, и не скрывал их -- ни в «Теленке», ни в следующей мемуарной книге «Угодило зернышко меж двух жерновов»). По всему складу своему он был не «тактиком», а «стратегом», и великая победа Солженицына -- писателя, историка, мыслителя, гражданина, свободного и высокого духом человека -- стала победой «стратегической». Он исполнил свой долг, сделал свое дело. Ну а «дуб» (поверженный или только покореженный) стяжал свои «тактические» победы, оказывающие влияние на нашу жизнь по сей день. Антисолженицынская мифология, небрежение реальным словом художника, подмена его неприятными фантомами, раздраженный отказ от внимания к книгам Солженицына -- все это реальность, которую не сбросишь со счетов. Проблема «Солженицын и XXI век» растет из неоконченной тяжбы писателя с ХХ столетием, а всякая попытка интеллектуально честного и ответственного суждения о деле и судьбе Солженицына неизбежно обращает нас к сегодняшним (и завтрашним) болям, печалям и опасностям России да и всего человечества.

Об этом -- всякий на свой лад -- и говорили участники «круглого стола». В иных речах преобладал пафос негодования, акцентировались мотивы беды, так и не изжитой нашим народом, и его трагической вины. Другие выступающие напоминали о солженицынской вере в человека (не противопоставленной, но обусловленной его верой в Творца). Говорилось и об историософии, и о политических воззрениях, и о богословии (все-таки прикровенном), и об эстетике Солженицына, безусловно, очень тесно (хотя в иных случаях резко полемически) связанной с культурой ХХ столетия.

Разумеется, Солженицын остро переживал особенность своего проклятого века, по-настоящему начавшегося первой мировой войной, высвободившей чудовищные силы бесчеловечности и ставшей причиной неслыханных трагедий всех европейских народов, но всего более -- народов России. Об этом он с предельной отчетливостью сказал еще в «Матренином дворе». Читатели «Красного колеса» (да и «Архипелага...») не могут не ощущать постоянно являемого контраста докатастрофной России и России, превращенной в совдепию. Все так, но не стоит сбрасывать со счетов и другую, полагаю, не менее важную, большую мысль Солженицына -- мысль о неизменности человеческого рода, каждый представитель которого свободен выбирать между добром и злом.

Напомню эпизод «Ракового корпуса». Идет разговор о стяжателе, построившем дом на уворованные казенные деньги. Вооруженный «непобедимым марксистско-ленинским учением» доцент споро объясняет этот казус:

«-- Остатки буржуазного сознания.

-- Почему же буржуазного? -- ворчал Костоглотов.

-- Ну а какого же, -- насторожился и Вадим <...>

-- А такого, что это -- жадность человеческая, а не буржуазное сознание. И до буржуазии жадные были, и после буржуазии будут!»

Слово «жадность» здесь обозначает не только конкретный грех (впрочем, страшный), но и грех как таковой, от которого человека не может застраховать и самый справедливый и мудро организованный общественный уклад. «Права» зла достаточно велики всегда, но права (и силы) есть и у добра. В коммунистическом аду (и в аду других чудовищных режимов ХХ века) праведники сохраняли свои живые души -- об этом Солженицын никогда не забывал. С горечью говоря о том, что Россия (и не только Россия) проиграла ХХ век, строго судя отцов, которые поддались роковому соблазну в 1917 году, зная, что новые времена способны предложить нам вызовы не менее страшные, чем навязанные в ХХ веке, Солженицын уповал на выздоровление России и не терял надежды на человека и человечество.