90 лет назад, 1 сентября 1918 года началось «летоисчисление» первого архива советских органов госбезопасности, де-факто ставшего первым же архивным учреждением нового государства. Симптоматично, что большевики, уже несколько месяцев спустя после захвата власти, озаботились именно созданием архива «карающего меча революции» -- ВЧК: сюда стекались все новости о происходящем в стране, здесь «оседали» материалы об уголовных и политических преступлениях, в этом ведомственном «спецхране» концентрировались и сведения о важнейших международных событиях. На протяжении многих десятилетий архив Лубянки оставался абсолютно закрытым учреждением. В советское время невозможно было даже представить себе, что когда-либо его документы станут хотя бы в минимальной мере доступны исследователям и соответственно обществу. И лишь на рубеже ХХI столетия ситуация изменилась: закономерно являясь одним из самых непубличных подразделений Лубянки, Центральный архив ФСБ открывает доступ к части своего исторического достояния. Об этом достоянии -- наша беседа с начальником Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России, доктором юридических наук, генерал-лейтенантом Василием ХРИСТОФОРОВЫМ.

-- Василий Степанович, ваше управление, вернее, подразделение ВЧК, ставшее его основой, создано 90 лет назад. Какие функции изначально оно выполняло и кто стал ее первыми сотрудниками?

-- С 1 сентября 1918 года в ВЧК начал работать регистрационно-справочный отдел. Первоначально функции его были достаточно скромными: он вел учет арестованных, а также дел, которые возникали в ВЧК. Архива пока не было, так как нечего еще было туда сдавать: структура только формировалась. Первым руководителем нашего подразделения стал известный уже в то время следователь революционного трибунала при ВЦИК и ВЧК Виктор Кингисепп. Он расследовал дело левоэсеровского мятежа, дело Локкарта и покушение на Ленина. А в 1919 году начальником отдела стал бывший латышский стрелок Ян Роцен, пришедший из Особого отдела ВЧК. В штате отдела было всего 14 человек, в их функции входили учет и выдача справок -- как для ВЧК, так и для граждан, обращавшихся с различными вопросами в чрезвычайную комиссию.

-- С течением времени структура и, очевидно, функции вашего подразделения менялись, что отражалось и в его названии. Какова историко-политическая логика этих изменений?

-- Уже в мае 1920 года регистрационно-справочный отдел переименовали в регистрационно-статистический и возложили на него всю статистическую разработку данных по ВЧК и руководство этой работой по всем губчека. В 1922 году в структуре Секретно-оперативного управления ГПУ был создан Отдел центральной регистратуры. Он занимался сбором и систематизацией персональных сведений о скрывающихся и разыскиваемых гражданах и лицах, преданных суду и находившихся под следствием. И, конечно, хранением архивных дел. В 1926 году в штат отдела было введено отделение по следствию и тюремному надзору. В июле 1934 года в составе отдела было образовано еще одно отделение -- Особый архив. В его задачу входила систематизация личных архивов Дзержинского и Менжинского, обработка приказов, циркуляров и писем ВЧК-ОГПУ. Как ни покажется парадоксальным, именно в 30-е годы архивной работе стали уделять больше внимание. Предписывалось «учет, хранение и обработку архивных материалов, имеющих политическую и историческую ценность, секретные дела и документы по всем управлениям и отделам НКВД сосредоточить в Учетно-архивном отделе ГУГБ НКВД СССР». Позднее он стал называться 1-м Специальным отделом НКВД СССР. Помимо традиционных функций по оперативному учету, статистике и хранению архивных материалов на 1-й Спецотдел были возложены новые задачи: объявление и прекращение розыска; хранение и сдача в госфонд конфискованной литературы. В подразделении велась работа по заявлениям, поступающим из Президиума Верховного Совета СССР. По ним составлялись заключения для комиссии по применению амнистий; готовились ответы на заявления, поступающие из тюрем и лагерей. В 1954 году был создан Учетно-архивный отдел, затем в течение нескольких десятилетий были некоторые трансформации, в 1991-м возникло Бюро регистрации и архивных фондов, с 1993 года ставшее управлением. Сейчас в Центральном архиве ФСБ работает около 80 человек -- это профессиональные историки-архивисты, знающие специфику нашей деятельности.

-- Документы вашего архива -- донесения, сообщения руководству страны, обзоры и т.д. -- специфический исторический источник. Насколько они объективно отражали ситуацию в стране и насколько ракурс «отражения действительности» был продиктован политическим заказом партии?

-- Информационный отдел готовил сводки о положении дел в стране, обзоры, комментарии.

-- Когда он был создан?

-- В 1921 году. Кронштадтское восстание выявило неготовность политического руководства к реакции на этот эксцесс. То есть угрожающая новой власти акция вызрела, сформировалась и была хорошо подготовлена в течение нескольких месяцев. А партийно-правительственное руководство о ней ничего не знало. И когда начались события, оказалось практически беспомощным.

-- Не могу поверить, что в среде восставших не было осведомителей, своевременно доносивших органам о готовящемся восстании.

-- Я этого не сказал. Не было информации для высшего политического руководства, дающей полную картину происходившего. Она оставалась внутри ведомства, не будучи сведенной воедино и обработанной для анализа. Кронштадт ведь был, по сути, первым прецедентом массового недовольства советской властью после Гражданской войны. Потом начались выступления крестьянства, назревал и рабочий протест. Информацию собирало ОГПУ по всей стране, пользуясь самыми различными источниками -- от агентуры до открытой печати. И эта информация с 1921 года стала объединяться в сводки-обзоры для руководства страны. Объем такого ежемесячного обзора -- в среднем 60 машинописных страниц. Еще столько же -- приложения. Сводки посылались всему высшему политическому руководству, то есть существовали в количестве нескольких десятков экземпляров. Прочитав обзоры, делившиеся на несколько рубрик, -- город, деревня, политические партии (пока они были), интеллигенция, церковники -- можно было получить объективное представление о том, что творилось в стране. Другой вопрос -- какие меры принимало руководство для ее изменения и в какую сторону были направлены эти изменения. Обзоры не сохранились в архивах тех структур, куда направлялись, поскольку имели гриф «хранить наравне с шифром». Их предписывалось уничтожить через два -- максимум три месяца после поступления, что и происходило. А у нас сохранились, так как предписания уничтожить у нас не было. Какого качества была эта аналитическая работа, рассказывает, в частности, наш сборник «Совершенно секретно»: Лубянка -- Сталину о положении в стране. (1922--1934 годы)». Уже вышло восемь томов издания -- до тридцатого года. Сейчас готовим том о событиях 1931 года. Эта документальная публикация в течение нескольких лет ведется нами совместно с Институтом российской истории РАН.

-- Возглавляемое вами управление в последние годы стало серьезным археографическим центром, по количеству и качеству документальных публикаций опережающим аналогичную деятельность крупнейших федеральных архивов. Ваше имя можно встретить среди авторов академических журналов и участников научных, в том числе международных конференций. Амплуа неожиданное для руководителя одного из самых непубличных подразделений Лубянки. Это, так сказать, ведомственный имиджевый проект?

-- Я бы сказал, что это возвращение к доброй традиции, заложенной нашим ведомством еще в 1918 году. (Улыбается). В качестве примера: Петерс с июля 1918 года по май 1919-го опубликовал в центральных и региональных газетах около 20 статей и интервью. Лацис за тот же период -- более десятка. В 1920 году подготовлена публикация двух томов «Красная книга ВЧК», в нее включены архивные материалы, связанные с раскрытием крупных контрреволюционных организаций, в основном в Москве, Петрограде и Ярославле: «Союз защиты родины и свободы» Савинкова, выступление левых эсеров в Москве в июле 1918 года, дело о взрыве анархистами здания МК РКП(б) в Москве. Правда, такая деятельность довольно быстро прекратилась... Так что я как исследователь и как куратор археографических проектов не являюсь первооткрывателем такого вида деятельности. Пусть наши соотечественники и иностранные граждане знают о нас. По документам. И имеют возможность составить объективное представление о нашей работе и нашей истории.

-- «Историю нужно уважать» -- как вы трактуете этот тезис и как он соотносится с модной нынче идеологемой «историей надо гордиться»?

-- Для начала я сказал бы, что историю нужно знать. Иначе трудно разобраться, чем гордиться, чем -- нет. Безусловно, в нашей истории есть много героического и немало трагического. Если человек претендует на уважение к истории, то первым пунктом этого уважения я бы поставил знание во всей его полноте -- с горем и с радостью.

-- В период политических катаклизмов неизбежно страдает история государства -- изымаются или уничтожаются «неудобные» документы. Касалась ли такая государственная (ведомственная) практика вашего архива -- например в 20--30-е, 50-е и 90-е годы?

-- Касалась. В 1991 году были изданы приказы об уничтожении тех или иных документов. Например, некоторые ветераны в своих воспоминаниях рассказали о том, как уничтожались документы печально известного 5-го, «диссидентского», управления КГБ. Решения принимались не руководством КГБ, а высшим руководством страны. Если говорить о более ранних периодах, то наиболее яркий пример -- Катынь. Были уничтожены находившиеся в нашем архиве документы, касающиеся важных аспектов этой акции.

-- Какие?

- Были уничтожены все дела на польских задержанных в рамках «Катынского дела». На каждого из нескольких тысяч польских граждан -- военных, сотрудников прокуратуры, осадников, священников и т.д. -- в НКВД было заведено дело. А расстреливали их, фактически руководствуясь одним документом -- докладной запиской Берии, утвержденной Политбюро, о необходимости приговорить практически всех этих задержанных к высшей мере наказания как закоренелых врагов советской власти. И «тройки», проводившие так называемый «суд» даже без вызова обвиняемых и выносившие смертные приговоры, не подлежащие обжалованию, были только процедурной формальностью.

-- Вы недавно опубликовали массив ранее секретных документов, также напрямую связанных с катынским преступлением -- депортациях поляков после пакта Молотова--Риббентропа.

-- Нас неоднократно упрекали за издание сборника «Депортация польских граждан с территории Западной Украины и Западной Белоруссии в 1940 году». Дескать, публикация таких «нелицеприятных» документов только подливает масла в огонь. Я убежден, что мы приняли правильное решение, осуществив этот проект. Важно не только ввести в научный оборот неизвестные документы, но и избавить общество -- российское и польское -- от некоторых навязчивых политических мифов и исторических искажений. В Польше слышались голоса, что во время тех депортаций был насильственно переселен цвет нации -- лучшие интеллектуальные силы независимой Польши, переставшей существовать после подписания пакта. В польской исторической литературе и политических выступлениях называлось количество переселенных -- миллион человек. Мы совместно с польскими коллегами смогли выявить достоверную цифру -- 292 тыс. 513 человек. Тоже огромная цифра, тоже трагедия. Но поскольку она оказалась меньше, чем привычная для польского общества, нас и с той стороны стали упрекать в спекуляциях. Ведь преувеличения могут быть выгодны определенным политическим силам... Советские органы госбезопасности можно упрекать в чем угодно, но только не в неумении считать. В совершенно секретных документах: предназначенных для крайне узкого круга руководства, -- справках о количестве эшелонов, отправляющихся с границы на восток, о численности явившихся в регистрационные пункты, о заведенных уголовных делах, серьезных погрешностей быть не могло. Контроль был жесточайший. На презентации книги в Варшаве задавался вопрос, насколько представленные в ней данные достоверны и исчерпывающи. Я попросил ответить на него польских коллег, с которыми мы работали над изданием. И они ответили: да, этим документам можно доверять полностью, они достоверны. Кстати, приоритетное право отбора документов для сборника мы оставили за польскими историками. Чтобы нас не обвиняли, что мы не захотели включить тот или иной документ, что мы «заретушировали» тот или иной факт.

-- Не было попыток ликвидировать какие-либо документы вашего архива, касающиеся Великой Отечественной войны?

-- В 50--60-е годы довольно активно раздавались призывы уничтожить все фильтрационные дела на советских граждан, возвращавшихся из фашистского плена, концлагерей и гетто, с оккупированной территории, выходивших из окружения. Ни для кого не секрет, что во время Великой Отечественной войны практически во всех наших армиях были созданы фильтрационные пункты. А в глубине страны -- фильтрационные лагеря. Все военнослужащие и гражданские лица, выходившие из окружения или с оккупированной территории, а также попавшие в плен к нашим противникам, подвергались государственной проверке. На каждого такого человека заводилось фильтрационное дело. С точки зрения архивиста дело достаточно скудное. В нем хранились анкета, протокол опроса и еще минимум документов. На фильтрационных пунктах проверка проводилась в короткие сроки -- 3--5 суток, не более. Таких дел были заведены миллионы. Их и призывали уничтожать.

-- С какой целью?

-- Чтобы в биографии советского гражданина не было темного пятна -- нахождение в плену или на оккупированной территории. Ведь такая информация бросала тень на человека, даже если после прохождения фильтрации он оказывался вне подозрения. Архивистам того времени стоило больших усилий сохранить эти материалы. В 90-е годы Германия и Австрия стали выплачивать компенсации советским гражданам, угнанным во время войны на принудительные работы, попавшим в концентрационные лагеря, лагеря для военнопленных и гражданам нескольких других категорий. Выяснилось, что зачастую иных подтверждений о пребывании в плену, кроме фильтрационных дел, нет. Вот таким образом эти дела оказались востребованными и принесли пользу.

-- Те, кто настаивал на сохранении этих документов, не могли предположить, что они будут востребованы в таком неожиданном качестве. Чем они руководствовались тогда?

-- Конечно, предположить, что фильтрационные дела понадобятся для выплаты компенсации или для реабилитации, они не могли. Но есть принцип -- то, что хранится в архиве, не может, не должно уничтожаться.

-- А архивные следственные дела времен сталинизма никогда не призывали уничтожить?

-- Нет. Конечно, эти документы производят крайне тяжелое впечатление и на профессиональных исследователей, и на родственников репрессированных. Но именно они являются ценнейшим источником для изучения сталинизма и культа личности. Каким бы ни был документ, какие бы драматические сюжеты истории государства или конкретного гражданина, или отношения государства к гражданину он ни вскрывал, он должен быть сохранен. Что касается доступа к этим документам, то существует закон о реабилитации жертв политических репрессий, в соответствии с которым с этими делами могут ознакомиться сами репрессированные, их родственники или лица, имеющие от них нотариально заверенную доверенность.

-- Во время войны документы НКВД не исчезали?

-- Знаете, существует такой миф: архивно-следственные дела были уничтожены осенью 1941 года, когда немцы наступали на Москву. НКВД, дескать, не мог эвакуировать архивы, не успел. И опасаясь, что Москва будет сдана, чекисты день и ночь уничтожали документы. Мне самому приходилось слышать «правдивые рассказы», что-де во внутренних дворах НКВД полыхали костры, и пепел от сожженных документов по колено покрыл площадь Дзержинского.

-- Красиво.

-- Очень. Со всей ответственностью могу заявить: ни одно дело не было сожжено. Конечно, что-то жгли -- в основном текущее делопроизводство, не представлявшее ни исторической, ни научной ценности. Но все архивные документы, включая и следственные дела, были эвакуированы задолго до того, как немцы дошли до Москвы, еще в июле 1941 года. И занималось эвакуацией как раз наше подразделение. Сотрудники эвакуировали архивные материалы в Куйбышев, Свердловск, Уфу. В 1944 году все это вернулось в Москву на Лубянку в целости и сохранности.

-- Вы рассекречиваете и публикуете уникальные документы, касающиеся самых болезненных сюжетов отечественной и нередко зарубежной истории, зачастую меняющие стереотипные представления о них. Эти документы, вернее, их подлинность, вызывают сомнения у определенной части историков и политиков. Чем вы объясняете такой парадокс?

-- Иногда бывает прямо по Станиславскому: «Не верю!» Ну что я могу ответить человеку, который не приводит в этом случае никакой аргументации? Как правило, негативная реакция связана с тем, что меняется уже сложившееся у этого человека представление о том или ином событии или факте, или, наоборот, подтверждает, что такой факт имел место, тогда когда хотелось бы, чтоб его не существовало.

-- Недавно наткнулась на восточное изречение, сформулированное более тысячи лет назад: «Заразная болезнь нашего времени -- путать знания с убеждениями». Советская историческая наука прививала обществу именно эту «болезнь».

-- Значительная часть общества, по известным причинам, в принципе уверена в том, что из стен Лубянки не может выходить ничего правдивого, достоверного. Есть и другой мотив: 70 лет наше общество воспитывали на вполне определенных источниках и, так сказать, фактах. Выросло несколько поколений. Трудно и наивно предполагать, что появление новых, бесспорных в своей достоверности материалов из ранее абсолютно недоступных архивов мгновенно трансформирует сложившиеся стереотипы сознания. Это долгий путь. И очень непростой.

-- Исследователи в последнее время сталкиваются -- и на федеральном уровне, и на региональном -- с ситуацией, когда доступ к документам в архивах становится все более затрудненным. Есть прецеденты и «обратного засекречивания» документов. С чем, на ваш взгляд, это связано?

-- Я не могу говорить о других архивах, отвечу за свой. Ежегодно на рассмотрение Центральной экспертной комиссии, которая занимается рассекречиванием документов, мы выносим примерно 190 тыс. документов. Из них примерно две трети рассекречивается. Для того чтобы засекретить документ, нужно пройти обратную процедуру, заканчивающуюся опять же решением Центральной экспертной комиссии. За семь лет, что я руковожу Управлением регистрации и архивных фондов, мы не подготовили ни одного ходатайства об обратном засекречивании.

-- Как исследователь может получить доступ к документам вашего архива, если это не архивные следственные дела, а, скажем, сводки о положении дел в стране, распоряжения сотрудников спецслужб, какие-либо справочные материалы?

-- Он должен направить нам запрос с указанием, по какой теме, по каким событиям или персоналиям он хотел бы получить документы. Мы рассмотрим такой запрос, и в случае, если это не противоречит специфике нашей деятельности, можно говорить о предоставлении документов. Конечно, в первую очередь мы работаем с исследователями, представляющими какое-либо научное учреждение.

-- Разрешая в соответствии с законодательством исследователям работать с документами Центрального архива ФСБ, вы не застрахованы от ситуации, когда исследователь, изучивший их, так комбинирует или трактует -- в угоду собственной концепции или собственному мировоззрению -- полученную информацию, что она становится дезинформацией. Что вы делаете в подобных случаях?

-- Если автор, так сказать, своеобразно трактует информацию, содержащуюся в предоставленных ему наших документах, мы поступаем просто: публикуем эти документы. Чтобы люди могли сделать выводы сами.

-- Какое количество российских граждан обращается к вам? Какие темы больше всего интересуют исследователей?

-- Ежегодно к нам поступает более двух тысяч запросов. Около двух третей из них так или иначе связаны с политическими репрессиями сталинского времени. Если в начале 90-х годов к нам обращались сами пострадавшие или их дети, теперь -- внуки и правнуки. Примерно треть запросов касается Великой Отечественной войны. Ряд обращений исходит от бывших наших сотрудников: в основном просят подтвердить работу в органах. Из упомянутых мною «среднегодовых» двух тысяч запросы иностранных граждан составляют примерно 10%. Еще около двух тысяч запросов в год мы получаем от различных учреждений. Научно-исследовательских запросов незначительная часть. По-прежнему большой интерес у историков сохраняется к аналитическим материалам спецслужбы о развитии общественно-политической ситуации в стране в разные периоды. Много запросов поступает к нам по проблемам истории Великой Отечественной войны 1941--1945 годов.

-- Ваш архив занимается обеспечением деятельности самых разных подразделений Лубянки. Существует ли срок, после которого «горячие» документы попадают из оперативных подразделений к вам?

-- Как правило, это происходит вскоре после того, как то или иное событие перестает быть актуальным для нашего ведомства. Наша практика показывает, что «горячими», как вы выразились, могут стать документы или коллекции материалов, которые вроде бы давно стали достоянием истории. Есть такой афоризм: будущее -- это история, которая начнется завтра.