Сегодня, 1 февраля, в Театре эстрады DEREVO -- лауреат множества фестивалей и премий, в том числе самых авторитетных вроде Эдинбургского, покажет один из самых своих известных спектаклей "Однажды", а на следующий день будет сыгран "Кетцаль", лауреат прошлогодней "Золотой маски". Через две недели труппу, уехавшую в 1989 году в Германию и с тех пор гастролирующую по всему миру, увидит родной Петербург. Накануне российских гастролей руководитель театра Антон АДАСИНСКИЙ дал интервью Ольге ШЕРВУД.

-- Два года назад DEREVO вроде получало малую сцену знаменитого петербургского Народного дома, где сейчас живет Мюзик-холл...

-- ...И никаких признаков дома не осталось. Какая-то сила отсюда вытолкнула, одновременно напомнив: нам нужно двигаться, перемещаться, менять города, страны, площадки. Быть кометой. Прилетела, небо озарилось, хвост мелькнул -- и мы исчезаем. Видимо, не нужно нам иметь свой дом, свой театр. Иначе мы стали бы привычным андеграундом, который за углом. Пойдем, мол, на «Дерево» сходим... Это было бы неправильно. Я не в обиде ни на кого из чиновников, которые много обещали и ничего не сделали. Несмотря на помощь Миши Шемякина, Славы Полунина...

Ребята смотрели косым взглядом, когда я восемь месяцев бегал по кабинетам. А потом сказал себе: хватит бегать. Пора репетировать. Мы существуем как театр-студия -- склад, гримерная, костюмерная. У нас есть возможности и ресурсы делать то, что хотим. Мы счастливы в этом отношении. Все в порядке.

-- Герой последнего вашего спектакля, который видели в России, Robert's Dream, -- платье... Что удивительно для артистов, которые обнажают тело, чтобы уж ничто не скрывало порыв и эмоцию.

-- Сейчас люди потеряли себя в окружающих вещах. Я вдруг увидел, что вещи живут своей жизнью, диктуют, что делать. Люди настолько подчинены костюму, что меняют настроение, характер из-за шляпы. Оболочка стала играть огромную роль. Вы подтверждаете свой характер, выбирая вот такой цвет. Или чулки.

Кто может -- выбирает. А кто не может -- ему выбирают. Из него делают определенного человека с помощью внешней оболочки. Поэтому платье в эти годы оказалось даже важнее, чем раньше было.

-- Но всегда же встречали по одежке.

-- Прежде у нас были одни сапоги, хозяйственное мыло, соль и кабачковая икра в магазине. Не было выбора.

-- У вас же спектакль не русский, а международный.

-- ...А вот это сложный момент. Мы давно не можем сделать русский спектакль. Видимо, уже пропитаны разными ветрами, разными красками мира. То, что мы танцуем, не относится уже ни к какой национальности, скорее всего. Даже петь на сцене по-русски не получается, как бы я ни хотел. Нас в аэропорту не принимают за русских.

-- Из-за английского языка?

-- Или из-за осанки... или из-за взгляда другого... из-за скорости движения. Не знаю, какая-то мелочь -- и мы больше не похожи на русских. Петь на русском языке этим «нерусским»? С ужасом представляю себе подобное. Так странно.

-- Вашей интернациональной публике неважно, откуда вы?

-- Думаю, нет. Люди хотят удара эмоционального. Если ничего не происходит -- неинтересно. Люди хотят увидеть на сцене совершенно необычное. И готовы к любым огромным событиям. Больше всего обижает людей, когда они на сцене видят то же, что в жизни.

-- Обижает?

-- Конечно. Они же платят деньги.

-- А потом расстраиваются, что им стало тревожно и больно...

-- Так ведь действует. И, бывает, действует тяжело и как-то странно. Люди начинают разбираться в себе: почему? Это попытка сбросить с себя непривычное, вернуться в колею. А мы вышибаем людей очень сильно из колеи. Но они придут снова.

-- Сколько же спектаклей в год у DEREVO?

-- Даже если сто пятьдесят, получается, что чуть ли ни каждый второй день мы играем. Поскольку есть еще и акции, и репетиции... В разных местах, в разных странах. Еще есть перелеты, переезды... В этом году планы -- успеть сделать то, что мы не успеваем сделать.

-- Расскажете?

-- «Диагноз». Человеку говорят: у тебя четыре с половиной года всего на жизнь. Ну так случилось. И в эту секунду происходит чудовищная компрессия -- времени, таланта, понимания того, что вот сейчас... все нужно сжать. Потому что Бог отпустил вот столько таланта, столько гениальности, вот столько работы -- и ты должен успеть.

И оказывается, это возможно. Можно сжать жизнь до предела, до огромного напряжения. Просто потому, что счетчик пошел. Если бы каждому сказали: смотри, будь аккуратнее, потому что завтра -- трамвай, и все... он жил бы по-другому все дни до этого трамвая. По идее, каждый должен сам себе диагноз ставить постоянно: «Мне осталось всего двадцать восемь лет...» Люди не понимают, с какой огромной скоростью летит время. И не в понедельник нужно начинать то, что задумал, а прямо сейчас.

-- При таком диагнозе человеку легко впасть в прострацию...

-- При таком диагнозе человек перестает спать. И это не известная буддийская медитация, при которой можно не спать двадцать один день. Тут человек спать себе запрещает, но тело требует сна, наш организм все-таки система, система начинает сильно сбоить. Так смешиваются сон и явь. Человеку кажется, что он уже заснул, упав от бессонницы. Но это не сон, он продолжает действовать, работать, творить. Танцевать.

-- А что происходит со временем? Оно останавливается?

-- Время может быть растянуто, что не только физикой, но и математикой доказано. Предметы двигаются вокруг тебя медленнее. А ты видишь вещи быстрее и чаще, больше. Возможно, этот человек уже летит по жизни. А вокруг него двигается очень медленно мир. Так происходит предвосхищение событий и эмоциональное переживание их в долю секунды...

Ну и еще приходит пора делать работу, о которой я давно думаю. Называется «Вечный жид». Это просто танец. Не то чтобы совсем еврейская история... такой безумный мюзикл. Мюзикл одного человека. С примитивными театральными эффектами -- дискотечным светом, каким-то снегом, падающим из примитивной машинки под потолком, с каким-то дымком, который горит перед прожектором...

-- Откуда «Вечный жид»-то взялся?

-- Возник после истории со «Щелкунчиком» (в Мариинском театре идет этот балет в концепции и декорациях Михаила Шемякина, там Адасинский танцует партию Дроссельмейера. -- О.Ш.). Что-то я там не доделал, все же -- рамки балета. А ведь может быть сделано важное, программное...

-- А я было подумала -- из ваших скитаний... Как воспринимают ситуацию перекати-поля другие?

-- Молодые ребята -- да они с ума сходят от счастья. Вчера Германия, сегодня Россия, завтра Корея... Кстати, уравнивается отношение к каждой точке -- одинаково уважаешь и маленький итальянский городок, и Москву с Петербургом... Все одинаково важны.

-- Что такое тогда понятие Дома?

-- Ну, а какой дом у Гергиева, например? Человек вообще не вылезает из самолета.

-- То есть дом -- там, где я?

-- Да. И так должно быть, мне кажется. В Германии, например, многие снимают квартиру на месяц-два. Чтобы менялась жизнь, картинка вокруг тебя. В Голландии половина людей покупает дом на колесах -- машины, фургончики; приезжаешь на паркинг, подключаешься к воде, свету, и у тебя дом здесь.

-- Но это другая вообще философия жизни.

-- Другая совершенно. Весь мир движется.

-- Людям не хватает впечатлений?

-- Не хватает.

-- Почему? Почему раньше можно было всю жизнь провести на своем хуторе и видеть это небо, этот лес и этого зайца, который выходит из леса?

-- А вот не знаю, может, эта бабушка и хотела куда-нибудь отправиться. Да возможности не было.

-- Садись на лошадку и поезжай...

-- До такой же деревни и доедешь. А подальше куда-то? Русские, кто побогаче, не вылезали из заграницы. Был обмен между Европой и Россией огромный. Все наши писатели, поэты, музыканты, композиторы... Потом граница закрылась.

-- Тогда что же такое эмиграция? Почему у них случилась такая травма, когда пришлось остаться, условно, в Баден-Бадене, где они все лето проводили?

-- Понятия не имею, что такое эмиграция. Мы уже столько лет находимся между турбинами самолета, что я даже...

-- То есть для вас нет вопроса такого? Мол, вот в этой песочнице я вырос...

-- Никакого вопроса. И никакой песочницы. Мне интереснее сейчас в Токио вернуться -- на то место, где мы импровизировали. Там духи какие-то по-другому из меня выскочили и там же остались. А школа, где я учился, меня совершенно это не волнует. Я даже не помню, где это было.

-- А вот Полунин все время возвращается в Петербург. Хочет возродить Академию дураков...

-- Он верит, и я с ним согласен, что в России живет некий абсурдистский дух в людях, очень важный. И что все эти идеи сумасшедшие -- они именно здесь и прочитаются на двести процентов. Они здесь были бы очень полезны. Можно сделать нечто «дурацкое», например, в Лас-Вегасе. Но там это будет одна из акций. А здесь поворотом в сознании. Слава человек гениальный, и он привязан к людям, с которыми жил и работал. Для него очень важно творить в этой стране. В России любой великий человек -- как доктор, как терапевт... Молодец. Дай бог, чтобы у него все получилось.

Но меня не это волнует. Я вообще... перестал понимать людей. Люди не выдерживают сейчас тишины, паузы... им нужно постоянно общаться. Даже не общаться, а рассказать о том, что они видят. Дерево. Или птичку. Может, он уже просто не верит, что птичка есть и дерево есть. Как японцы фотографируют -- чтобы потом посмотреть и удостовериться: ага, было.

А прежде, даже в наше хипповое время, умели молчать.

-- И часто такие разговоры происходят, которые вам и правда не нужны?

-- Случаются, я не успеваю защититься. Радио начинает говорить, не спрашивая, нужно оно тебе или нет. Музыке что за дело, хочешь ты ее слушать или нет. Так и люди с их тягой к бесконечным разговорам... ни о чем. Страшная пустота. Говорят, итальянцы болтуны, нет, в России их переплюнули. Столько встречаю сейчас знакомых -- рта не успеваю открыть, как уже знаю все. Все про всех, от Путина до Луны.

Когда публика дышит вместе с нами, я просто счастлив. Но кончается спектакль -- сразу все приходят в гримерку и начинают говорить про него. Или про меня. Или про кого-то еще. И смысл того, что в этот день происходило, теряется полностью. Я же не могу кому-то скотчем рот заклеить и сказать: иди! Он должен поделиться, поставить все на полку, начинается как бы анализ... Я теряю человека как зрителя, он успевает меня напрочь сбить с катушек словами, которыми пытается объяснить нашу работу. А мы работаем -- без слов.

И потому я теперь все чаще прячусь...