Да, писатели не исчезли. И говорить о тех, с кем аукаешься, разгоняя морок, кто помогает тебе (и не только тебе) жить и думать, по мне, гораздо интереснее и важнее, чем пластаться перед «тенденциями». Иными -- лучшими -- словами: Не так уж страшно все, как я его малюю.

Тимур Кибиров

Не так уж страшно все, как я его малюю -- так начинается «Заключительный венок сонетов», включенный в пока еще не преданную тиснению (но висящую в сетевой Стенгазете) книгу Кибирова «Три поэмы». Заключительный-то он заключительный (предшествуют венку вступительный центон и три обещанные заголовком поэмы, перебиваемые жутковатыми и очень смешными рекламными паузами), но книгу все-таки не завершает. За магистралом -- пятнадцатым сонетом, составленным из начальных строк предшествующих четырнадцати, -- помещены «Лирические комментарии». Изрядная их часть была напечатана «Знаменем» (№6) примерно о ту же пору, когда публика узнала, что написал Кибиров «На полях A Shropshire lad (М., «Время»). Сравнивать две принципиально по-разному придуманные и устроенные книги пока не стану: будучи упертым традиционалистом, хочу дождаться издания «Трех поэм». А магистрал -- нарушая все приличия -- процитирую полностью. Уж больно точно описывает он как своеобразие текущего (не только литературного) момента, так и состояние духа не одного лишь Кибирова. Бывают стихи (проза едва ли), прочитав которые понимаешь, что, если б ты был не ты, а кто-то неизмеримо больший, то выдохнул бы ровно это.

Не так уж страшно все, как я его малюю,/ Анафематствую и пью за упокой./ Типун мне на язык! Я сам-то кто такой?!/ Аникой-воином сижу я и воюю. // «Шаташася, -- визжу, -- языцы эти вскую?!»/ Есть наслаждение и в дикости такой, // Что проку спорить -- есть и воля, и покой,/ Какого ж хрена я о счастии тоскую? // Екклесиаст давно меня предупредил./ Мне самому смешон мой мальчуковый пыл./ А толку нет как нет, и не скудеет нежность. // Задор сварливый жжет, лжет несусветный страх./ Увы! Гип-гип-увы! Крепчает безнадежность,/ Решимость жалкая остаться в дураках.

Олег Чухонцев

В отличие от Кибирова (и многих стихотворцев совсем иного пошиба) Чухонцев сейчас отдает стихи в печать скупо. Сколько пишет -- не знаю. Не удивлюсь, если очень много. Но и если мало -- тоже не удивлюсь. В 2007 году Чухонцев стал лауреатом премии «Поэт» (речь при ее вручении опубликована в №8 «Знамени»). И напечатал одно (едва ли ошибаюсь) стихотворение -- «Еще элегия» («Знамя», №9). Читал я его так же, как тридцать (да больше уже!) лет назад редкие тогда легальные публикации Чухонцева и те стихи, что, к счастью, доходили в машинописи и до меня. Так же, как втягивал поэму «Однофамилец», которую мой друг, слышавший ее из уст автора, запомнил всю (да, чудеса бывают!) и не раз, уступая просьбам, читал вслух от начала до конца.

(Кстати, мало какие стихи так часто вспоминались в последнее время, как чухонцевские «Похмелья». И впрямь: Какой тут к дьяволу поэт/ тоскою вызвенит:/ -- Уюта нет? Покоя нет? -- / А если -- жизни нет. // Да что, гори она огнем!/ За синь звездастую -- / рассолу бы -- и рукавом,/ и -- благодарствую! Все тянуло в эпиграф поставить, да к такому эпиграфу еще и текст нужен. Но это в скобках.)

Раскроем скобки: неужели ты, подумал я, выходя/ из трамвая 37-го на остановке/ там где только что был, где зернистая от дождя/ мостовая еще дымилась, от дозировки // воздержусь, а что до сезона был месяц май,/ неужели ты? ты скользнула взглядом поверх сидящих/ и поймала мой...

Дай волю, так и перестукал бы все -- литеру за литерой. Но «Знамя» -- источник доступный, а потому, не пересказывая и не комментируя: ...потому что финала нет, вообще нет слов,/ это род депрессии, пустокипение мозговое:/ поздновато встретились? но ведь встретились, а любов,/ как тов. Сталин писал, побеждает смерть и все такое, // и одна надежда, что не уперты у нас вожди/ и дадут умереть своей смертью в своей постели,/ чем не льгота, когда бы не роковая дыра впереди,/ Господи, говорю, неужели Ты здесь, неужели // шанс даешь, вот и парки Твои поустали, поди,/ пряжу прясть незаметную -- разве она не прореха ль? -- / но подруга со мной, на заре Ты ее не буди,/ на заре она сладко так спит, и трамвай уехал.

Лев Осповат

Книга Льва Самойловича Осповата «Как вспомнилось» (М., «Водолей Publishers») -- самая большая неожиданность литературного года. Ждать от много повидавшего человека (помнящего тридцатые, прошедшего войну, пережившего черное послевоенное лихолетье), знающего цену фактам профессионального историка, многоопытного литератора, насыщенных подробностями и умных воспоминаний естественно. Предположить, что мемуары Л. С. обернутся пунктирной лирической поэмой, что миниатюрные главки о разных разностях вступят в головокружительную перекличку, что «простые» слова (звучащие и при чтении одними глазами) встанут в единственно возможном, предустановленном, порядке, что русский верлибр здесь явит свою обычно таимую стиховую природу, было невозможно. Поэтов вообще не ждут -- они, по слову Давида Самойлова, приходят сами.

Смертный ужас/ был мной испытан впервые/ не на фронте,/ не в больницах, куда привозили с инфарктами,/ а в семилетнем возрасте/ в городке Андижане. // До меня вдруг дошло/ неведомо какими путями,/ что я смертен/ и, стало быть, тоже исчезну,/ и, оглядевшись,/ внезапно увидел по-новому/ весь этот мир, окружавший меня, -- / и нестерпимо яркое солнце,/ и бесцветное небо,/ дом и деревья, представил:/ все будет таким же,/ как и сейчас,/ и только меня/ в этом мире не будет.

По-моему, говорится здесь не о смерти, а о драгоценном даре жизни и предощущении бессмертия. Как и во всей удивительной книге, вобравшей множество страшных, печальных, зловеще гротескных историй (щедр на них был ХХ век), черноту которых одолевает властная музыка свободного (действительно -- свободного) стиха. Потому и увидев себя во сне узником концлагеря, продвигающимся к душегубке, Л. С. вдруг слышит со столба/ из радиорупора -- / Концерт номер 21/ до-мажор,/ часть вторая./ Оказывается, и здесь/ бывают минуты/ счастья!

Да, бывают. Откликаясь на выход книги, я уже цитировал эти строки. Обойтись без них не могу и сейчас.

Олег Лекманов, Михаил Свердлов

Есенин -- поэт отчетливо мифогенный и культовый. Поэтому писать о нем легко истеричным (или расчетливо имитирующим экстаз) апологетам и злорадным разоблачителям -- и очень трудно профессионалам. Олег Лекманов и Михаил Свердлов любят Есенина гораздо сильнее, чем сочинители сусальных сказок, сползающих в бульварные детективы, и знают о нем гораздо больше, чем те, кто брезгливо игнорирует якобы банального и вульгарного стихотворца. Потому в написанной ими книге «Сергей Есенин. Биография» (СПб., «Вита Нова») и решена задача, долго казавшаяся мне неразрешимой, -- явлена страшная и изломанная, «сумасшедшая, бешеная, кровавая» жизнь великого поэта. О величии поэзии Есенина авторы не позволяют забыть читателю ни в одной точке динамичного и строго выверенного повествования. Трагедия предполагает ужас и сострадание. Жанровый ориентир книги Лекманова и Свердлова не мелодрама и даже не социально-психологический роман, а именно трагедия, предполагающая резкую «отдельность» всегда не до конца «проясненного» протагониста.

Трагедия почитается жанром устаревшим, ибо она сутью своей противостоит агрессивным претензиям детерминизма любого розлива -- хоть конспирологического, хоть психоаналитического, хоть социологического. Смелость дерзнувших на трагедию авторов вызывает не меньшее восхищение, чем основательность их исторических знаний и изящество филологических решений.

Александр Долинин

В минувшем году вышло несколько «итоговых» сборников историков литературы того поколения, что «еще вчера» числилось «средним», но сейчас уж точно стало «старшим»: «Литература как охранная грамота» Дмитрия Сегала (М., «Водолей Publishers», 2006, реально -- 2007), «От Пушкина к Пастернаку» Лазаря Флейшмана (М., «НЛО»), «Русские символисты. Этюды и разыскания» (М., «Прогресс-Плеяда») и «Андрей Белый. Разыскания и этюды» (М., «НЛО») Александра Лаврова («Этюды о Блоке» он собрал раньше -- СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2000). «Пушкин и Англия» (М., «НЛО») Долинина -- книга из того же ряда, но немного иная. Большая часть составивших ее статей написана недавно, связаны в смысловое целое они крепче, чем при обычном (и нужном!) суммировании сделанного, а общий заголовок -- при формальной точности -- все же несколько лукав.

Долинин написал книгу о Пушкине, а не о Пушкине и английской литературе. Другое дело, что без кропотливой работы с библиотекой Пушкина, реконструкции круга чтения, анализа лингвистической компетентности поэта и т.п. никакого нового слова о Пушкине бы не случилось. А третье, что даже тщательное выявление источников и филигранные «прочтения» достаточно часто упираются в «тупой», но, увы, резонный вопрос: Ну и что? К Долинину с таким вопросом не обратишься. После его книги (как и после недавних работ -- при всех различиях -- Наталии Мазур, Александра Осповата, Олега Проскурина) пушкинские стихи и проза становятся понятнее в деталях, но смысловая их многомерность резко возрастает, и читатель осознает приблизительность многих устойчивых (отнюдь не мнимых!) концепций. Часто звучащие слова о «неисчерпаемости» Пушкина утрачивают демагогический привкус, а тоскливое Ну и что? превращается в манящее Куда ж нам плыть?..

Мариэтта Чудакова

В предисловии к «Новым работам» (М., «Время») Чудакова резко разводит свои научные статьи и публицистику. По-моему, излишне резко. Дело не только в единстве личности автора (кто не склонен к «газетному слову», тот и из чувства долга писать в газете не будет, что не означает отсутствия гражданской позиции), но и в том, что подлинная точность историко-филологической науки не противоречит ее обращенности к человеку. Осмысление «старых» литературных фактов непременно воздействует на сегодняшнюю культурную реальность, меняет контур инерционно воспринимаемой литературы и намечает «горизонты с перспективами».

Опорным -- определяющим и собственно научный поиск -- пунктом сюиты новых работ Чудаковой мне видятся размышления Пастернака в письме 1958 года: «...Освободилось безмерно большое, покамест пустое и не занятое место для нового и еще не бывалого, для того, что будет угадано чьей-либо гениальной независимостью и свежестью, для того, что внушит и подскажет жизнь новых чисел и дней <...> Надо отказаться от мысли, что все будет продолжать объявляться перед тем, как начинать существовать, и допустить возможность такого времени, когда все опять будет двигаться и изменяться без предварительного объявления».

Пишет ли Чудакова о роли Бабеля в истории прозы, Булгакове, Шолохове, языке советской цивилизации и проч., она одновременно объясняет, что и почему сказал в цитированном письме Пастернак -- и как худо понята его великая мысль, ставящая истинные задачи и перед сегодняшней литературой. Комментарии излишни.

Роман Арбитман

У Арбитмана в уходящем году вышло три книги -- две «чужие» и одна, наконец-то, своя. «Чужие» -- очередной «ехидный детектив» Льва Гурского «Есть, господин президент» (М., «Время») и брошюра доктора Р. С. Каца «Взгляд на современную русскую литературу. Пособие для читателя» (Саратов, «Научная книга»). Своя -- сборник накопившихся за многие годы статей и рецензий «Поединок крысы с мечтой. О книгах, людях и около того» (М., «Время»).

М-р Гурский вновь заставил смеяться сквозь слезы как над политической «элитой» и артмедийным бомондом, так и над нашей страстью мифологизировать эти феномены, нашей склонностью к сплетням, нашей тягой к гламуру, ресторанной критике и доморощенной мистике. И при этом написал увлекательный и добрый приключенческий роман.

Д-р Кац круто разобрался с собратьями по критическому цеху, настропалившимися выдавать «информацию» о книге по названию, обложке и репутации автора. И при этом довольно точно охарактеризовал как общий ландшафт родной словесности, так и его отдельные пригорки и ручейки.

Придумавший обоих Арбитман доказал, что разговор о фантастике и детективе (зачастую -- ширпотребных) может выходить к очень серьезным проблемам и напоминать о «незыблемой скале» этических и литературных ценностей.

Турнир трех сочинителей завершился безоговорочной победой Арбитмана. Продолжения впредь.

Маргарита Хемлин

Повести «Про Берту» и «Про Иосифа» («Знамя», №№1, 10) показали, что радость от запоздалого дебюта (цикл рассказов «Прощание еврейки» -- «Знамя», 2005, №10) была совершенно закономерной. Читали мы и раньше про евреев -- и не мало. Канон (рецепт) известен -- клубы «смачных» запахов, галерея чудаков, старательно легкий акцент. Сентименты, надрыв, ирония -- по вкусу. Со вкусом обычно дело обстоит плохо.

У Хемлин -- хорошо. Потому и пишет она не про евреев, а про людей. Про тех, кого любит и благодаря любви -- знает. Потому что не играет в «тайны», а убеждает в неповторимости своих героев. Потому что верит не в мифологию крови, а в праведников, без которых не может продолжаться человеческое бытие. Потому что негодует на грех, а не на грешников, которые к греху не сводятся. Потому что видит над землей -- небо.

Есть надежда, что уже знакомая и еще не знакомая проза Хемлин в новом году сложится в книгу.

Майя Кучерская

Роман «Бог дождя» (М., «Время») не вошел в короткие списки «Большой книги» и Букера. Тем хуже для этих почтенных институций. Роман удостоился Букера студенческого -- тем лучше для всех нас, ибо не нами литература началась, не нами и кончится, а решение молодых филологов позволяет веселее глядеть вперед.

Героине Кучерской выпали два трудных и совпавших во времени испытания -- верой (с обретением которой не кончаются, как хотелось бы, но начинаются настоящие духовные трудности) и любовью (конечно, для романа важно, что запретной, к монаху, но в этом далеко не вся суть). Навсегда сломать молодого человека может любое из них. Финал романа -- открытый, но его недоговоренность (мы не знаем, где на последних страницах сон переходит в явь) дарует надежду на то, что героиня взлетит над угрожающими безднами безверия и безлюбия. А то, что Кучерская, рассказывая о тернистом пути юной неофитки, ее болях, помрачениях и обидах, одновременно поведала о силе живой жизни и странном сродстве молодости и счастья, укрепляет наши надежды. И не только в отношении героини.

Андрей Дмитриев

«Что вы, все пишущие, пишете о сломанных, раздавленных и сдавшихся людишках? Что вы все пишете о том, как жизнь нас опускает на колени, еще и накрывает медным тазом, потом еще и припечатывает сверху? Вы написали бы о том, как человек встает с колен. Вот почему прошу тебя внимательно обдумать все, что я тебе тут написал, и если у тебя будет желание и вдохновение, профессионально написать о том, о чем тебе я написал. Пусть не рассказ. Пусть очерк».

Косноязычный, но «выпрямившийся» персонаж берет за горло живущего своей жизнью автора. «Меня это покоробило. Ну что за наглая манера «выкать», обобщая! Ну что за глупая уверенность, что твои частные проблемы -- всегда желанная находка для писателя, которому и делать больше нечего, как только переписывать тебя!

И все же я Стремухину не отказал». Едва ли Дмитриев действительно получил «социальный заказ» от забытого одноклассника. Но голос персонажа писатель (а не внутрироманный автор!) услышал. И написал не очерк, а роман «Бухта Радости» («Знамя», №4; книжное издание -- М., «Время»). Дмитриев рассказывает о людях, не желающих стоять на коленях, подчиняться нахрапистому, пошлому и бездарному злу, быть «материалом» для мерзких -- ведет ли их тоталитарное государство или шайка глупых жуликов -- игр («проектов»). Да, в романе представлены и персонажи иного сорта, те, что по глупости или из жадности готовы стать «материалом» и, подчиняясь злу, множить его силу. Дмитриев думает и о них, но все же -- во вторую очередь. В первую -- о тех, кто ищет путь в Бухту Радости. Но...Иными -- лучшими -- словами говоря: Но туда выносят волны Только сильного душой!.. Смело, братья, бурей полный, Прям и крепок парус мой.