«Там посредине зала окно повешено из вагона метро, и с потолка капает черная тушь, уже иду», -- говорила в мобильный телефон девушка, спускаясь вниз по лестнице из галереи «Глобус». Наверху, где-то под самой крышей, грохотала музыка, и валом валил народ, как на модном рэйв-пати. Вернисажи «Глобуса» устроены и вправду таким образом, что не сразу понимаешь, где ты находишься и что, собственно, происходит, куда смотреть -- то ли вниз сквозь толстые стекла-иллюминаторы на полу, то ли на разного рода интерьерные кунштюки, ловко встроенные в просторные помещения нынешнего лофта, а в прошлом хлебозавода, то ли публику разглядывать. Ставка на молодых и «почти» модных себя оправдывает -- «Глобус» пользуется успехом у молодых художников, увлекает возможностью ощутить себя среди броуновского движения довольно, кстати, разношерстной толпы, где все перемешаны, все лишено всякой чинности, открытия происходят без помпы, зато с размахом, где много и щедро поят и на искусстве, собственно, можно и не сосредоточиваться.

Я смотрел на художника Илью Трушевского, тихо, без всякой торжественности открывавшего свою выставку. Из краткой речи я уловил что-то про гордость за Петербург, где есть место, подобное этому, а в Москве такого нет. За его спиной была темнота, и когда многочисленная публика заполнила пространство галереи и, что называется, «грянула музыка», я разглядел едва различимый объект -- это было окно вагона метро. Окно свисало с потолка, зажатое с двух сторон оргстеклом, и разделяло, точнее, «рассекало» публику, почтительно расступившуюся перед ним. Внутри «аквариума», за матово поблескивающими глухими стеклами, когда глаза попривыкли, стали явственно видны свернувшиеся змейками прозрачные трубочки-капилляры.

Сейчас прольется чья-то кровь, и едва успело что-то похожее на эту мысль пронестись, кажется, в толпе (прозрачная полость могла напомнить медицинский препарат), как вся система пришла в движение, темная жидкость потекла по невидимым прозрачным трубкам, взявшись неизвестно откуда, -- сама оплотнившаяся темнота пространства, сгустившись, стала наполнять аквариум окна. Чернота сочилась отовсюду, проливаясь каплями в лужицы на плиты стального пола. Источником, по капле конденсировавшим рассеянный мрак, были световые плафоны вагонов метро, однако понять сразу это невозможно, слишком сильно ощущение неотвратимости надвигающейся черноты, моросившей мерными редкими каплями в предвестии конца света.

Свет действительно отсутствовал, чернота, смешиваясь с пространством зала, давала сгущенный серый -- вязкий, ватный, отвратительно мышиный -- обесцвеченный «цвет». Все находились на дне гигантского аквариума, окно -- только модель происходящего. Стряхнув морок и некоторое оцепенение -- так сильно и почти психоделически искусство давно не действовало на меня, я подошел к раскрытому настежь квадратному окну в глубине зала. В настоящем окне был виден ночной Петербург: крыши, брандмауэр соседнего дома, полная луна.

Илья Трушевский -- одна из сегодняшних надежд петербургского искусства. Его работы сравнивают с произведениями архитектора Александра Бродского: оба тонко организуют пространство, обоих волнуют схожие темы и мотивы. На белый вымышленный город Бродского лилась сверху нефть, он, как и Трушевский, сочинил инсталляцию, где позвякивали граненые стаканы в железнодорожном вагоне поезда дальнего следования. Но как часто бывает, где на первый взгляд много сходства, на самом деле больше различия. Судя по виденным мною работам, художник из Петербурга работает не столько с самими материалами, сколько с более эфемерной материей -- светом. Свет и -- как оборотная его сторона -- тьма привлекают Трушевского как мощнейшие средства художественной выразительности. С помощью них он виртуозно организует пространства, растворяя в них все предметное, материальное.

Его «аквариум» более всего напоминает «Большое стекло» М. Дюшана, в котором явлена сложносочиненная система «возгонки смыслов» наподобие универсальной алхимической машины. К стеклу как к своего рода картине-обманке обращался и Р. Магритт. Илья Трушевский, изобретательно продумав всю техническую, инженерную сторону работы, сосредоточил наше внимание на «возгонке» совершенно других смыслов и материй. Он показывает механизм воздействия безотчетного страха, удушающее пространство коллективного бессознательного, беззащитного перед магнетическим давлением подступающей тошноты. В то же время его световые инсталляции обращены к действию памяти, точнее, припоминанию чего-то бывшего во сне или наяву.

Стоит сопоставить работы Трушевского с работами других современных петербургских художников. На недавно открывшейся выставке Петра Швецова «Живое и мертвое» в галерее «Анна Нова» инсталляция разыгрывала тему гальванизированного саспенса, все нагнетало страх: чучела зверей; «жирная», глянцевая живопись, яркими сочными красками анимировшая экспонаты зоологического музея; видео нон-стопом показывало закольцованный безостановочный бег детей по длинному коридору от неведомой опасности. «Минута молчания» Петра Белого, посвященная Ленинградской блокаде, в галерее Navicula Artis была решена тоже мрачно: в темном зале висел гигантский стальной репродуктор, из зева которого изливалась потоком чернота, меньшего размера громкоговорители по стенам тоже застыли в оцепенелом скорбном молчании, обозначенном художником языками черной ткани.

В инсталляции «Метро» вы оказываетесь в смоделированном пространстве вагона, утратившего свои границы, кошмар подземки выворачивает все наизнанку, свет оборачивается тьмой, нематериальное -- материальным. Что-то надломилось в хорошо отлаженной системе работы машин, техника дала сбой, чернота за окном материализовалась и перешла в наступление. Трушевский отличный технолог, он тщательно продумал всю хитроумную машинерию своей работы так, что зрителям, попавшим в его метро, совершенно невдомек, что и как происходит. Нет, механика не скрыта, но на нее не обращаешь внимания. Сам же художник словно куда-то под землю провалился, стушевался, став, как и все на вернисаже, одним из пассажиров своего «метро».