«Грустные песни из сердца Европы» -- так называется моноспектакль по «Преступлению и наказанию», с которого начал свою программу фестиваль «Новый европейский театр». Поставил «Грустные песни» финн Кристиан Смедс, а принадлежит спектакль Литве («Аудрониса Люга Продакшн»). На сцене нет примет ни Петербурга, ни Вильнюса, ни Хельсинки; стол, стул, массивный шкаф -- дело может происходить где угодно, и подразумевается, что вот где-то «в сердце Европы». И происходит не в девятнадцатом веке, а сейчас.

Кристиан Смедс взял из романа Достоевского лишь несколько заинтересовавших его психологических типов и подобрал им новые жизненные обстоятельства. То есть по сути не то чтобы совсем новые -- Соня так и осталась проституткой, Мармеладов -- пьяницей, но истории героев наполнены знаками ХХ и XXI веков. Так, Мармеладов (сидя не в кабаке, а в баре) вспоминает какого-то своего друга-летчика, самолет которого подбили у него на глазах (было ли это во вторую мировую или в какую-нибудь еще войну, неясно), а Катерина Ивановна раздает зрителям фотографии из семейного альбома. И Катерину Ивановну, и Мармеладова, и Соню, и Раскольникова, и старуху-процентщицу играет Алдона Бендарюте, и спектакль выстроен как череда монологов.

У этих монологов разная степень интенсивности, и использованы разные краски. Монолог Мармеладова до отвращения физиологичен. Актриса с поразительной, клинической точностью рисует совершенно опустившееся существо -- милое лицо оплывает какими-то чудовищными буграми, губы неуправляемо кривятся, пластика расшатана, и тело то расслаблено в характерной для алкоголиков степени -- вот ровно в той, что дает им возможность, упав, ничего себе не сломать, то сверхсобранно, сверхсжато в экстремальной настороженности. Монолог Катерины Ивановны -- чуть утрированное бытописательство, актерский этюд на тему «женской доли». (Тут надо сказать, что режиссер, почти совсем «умерший в актрисе», иногда подбрасывает в текст замечательно точные ходы -- так, Катерина Ивановна тащит по полу из-за кулисы тяжелое пальто, проволакивает его по сцене, обращаясь с ним не как с вещью, а как с человеческим телом, и через три ее шага мы понимаем, что это Мармеладов... Она с усилием водружает пальто на стол и начинает причитать в русском классическом стиле «сволочь, на кого ж ты меня покинул», а потом разглаживает пальто аккуратно, трогательно так его складывает, сурово и нежно, как покойника, прибирает; и ведь вот только эта несчастная одежда на столе, а зал затихает.)

Старуха сделана в черно-клоунском, мрачно-эксцентрическом ключе: актриса за столом пытается хлебать из миски воду длинной деревянной ложкой, руки трясутся, вода расплескивается, до рта ничего донести не удается, старуха злится. Это целый номер, заканчивающийся сценой уже абсурдистской: лично притащив топор, вымазав его кетчупом и этот кетчуп вылизав, процентщица сама нацеливает оружие себе в лоб. И вдруг становится понятно, что она представлена с точки зрения Раскольникова -- вот именно такой, нелепой и дикой, чтобы никому в голову не пришло ее пожалеть.

Отдельные монологи (и рассказ Раскольникова о том, как он вынес на лестницу телевизор и телефоны, и странное повествование Сони о том, как она, «уйдя из профессии», преподавала музыку малышне в детских садах) скрепляются в финале краткой репликой Раскольникова «Я виноват». Никакого покаяния на перекрестке, никакой «сдачи» в диалоге с Порфирием Петровичем (кстати, последнего в спектакле практически нет -- у него нет монолога, а с репликами, обращенными к следователю, Раскольников бросается с кулаками на безмолвный шкаф). В версии Кристиана Смедса главным является выяснить для себя собственную правоту и неправоту, другие люди (как и Бог) судить тебя не могут. Тем и отличаются сегодняшние «Грустные песни из сердца Европы» от истории, когда-то рассказанной Федором Михайловичем Достоевским.