Дом танца в Стокгольме начал сезон 2007/08 двумя суперсобытиями, собранными в один вечер. Иржи Килиан представил премьеру фильма Car-men, а Матс Эк сочинил новый балет «Место» для Михаила Барышникова и Аны Лагуны.

Худрук Нидерландского театра танца не первым разделил имя роковой цыганки черточкой, выявив в нем сочетание «машины» и «мужчин». Ранее Мэтью Боурн сделал то же самое, но его фильм был гомосексуальной драмой, а главным героем -- автомеханик. У Килиана этих мотивов нет и в помине. И мужчины, и машины есть. Но в главной роли все-таки женщина.

Четверка героев бежит по пустынным холмам и гонит перед собой разномастные колеса. Фильм черно-белый, сымитирован эффект прокрутки старой пленки -- все движения происходят чуть быстрее, чуть дерганее, чем в обычном кино. Герои бегут, суетятся, смешно подпрыгивая, и мы не сразу можем разобрать, кто из них кто. Ну вот наконец-то они валятся на землю. Отдыхают.

Танцовщице, играющей роль Кармен (Сабине Купферберг), под шестьдесят, и камера беспощадна к ее героине: дряблость кожи, тени, уложенные в складки век и будто углубляющие все морщины, короткое платьице над опухшими коленями, жирно накрашенные губы, интимно-кокетливый вырез платья рассмотрены подробно и не спеша. На экране сотворена шлюха -- шлюха старая и дешевая. Но для кого-то она Кармен -- единственная и неповторимая. Вот для этого печального клоуна (Карел Хруска), что смотрит на нее подростковым восторженным взглядом.

Поклонник слабый и восхищенный -- поклонник брутальный; расклад древний как мир, но сдается мне, что в Эскамильо (Давид Кругель) Килиан вложил историю не только тореадора, но и арапа из фокинского «Петрушки». Самодовольная животная сила; герой -- упитанный победитель; здесь он в рабочих штанах на одной лямке и в воинственном берете. Он из тех, у кого в руках все заводится, ему покоряются и машины, и женщины.

Рядом с этой традиционной троицей еще суетится Микаэла (Джоконда Барбуто), клоунесса, Пьеро в детской панамке и с медицинской сумкой в руках, но она, как и в оригинальной истории, большого значения не имеет.

Фильм, вспоминающий знаменитые мелодии Бизе, но насыщающий фонограмму посторонними шумами, наблюдает за этой четверкой в холмах. Они бегают с колесами; они на свалке металлолома (не обычной мусорке, а просто каком-то месте после техногенной катастрофы -- разбросанные искореженные металлические детали по песку и никаких человеческих следов) собирают автомашину; они в машину садятся.

То есть это нечто, безумный пепелац из мусора, ездить, естественно, не может. Но это оно в реальности не может, а в мечтах, в воспоминаниях -- запросто.

Весь фильм, вся эта Car-men -- поездка в воспоминания, в юность. Четверка забирается в металлоломную конструкцию (Кармен с Эскамильо; Хозе с Микаэлой -- у штуковины для руля), и кадр меняется. Мы видим какую-то большую гонку. И машины принадлежат довоенным временам (если не до первой мировой), и снято все в манере немой комедии -- пинки и подножки, соревнующиеся машины сносят все на своем пути и перепрыгивают через только что взорванный мост. Вот так оно и было в юности героев -- ну или почти так, а сейчас только обломки железного мусора в пустынном каньоне.

Только вот для Хозе это неважно. Да, он кидается в воспоминания с восторгом, но, поскольку у него в душе ничего не изменилось, он и перемен в Кармен не замечает. Она для него все та же, и в его безумных снах она укрощает поблескивающий черным лаком шикарный новый автомобиль, орудуя платком как мулетой. («Шикарный», «новый» -- по меркам 20-х годов; сейчас такие можно найти только в музее.)

И пусть они все смешны и жалки -- и раздобревшая Кармен, и пролетарский мачо Эскамильо, и нищий идеалист Хозе, и жутко гримасничающая Микаэла -- у них все по-настоящему. И ревность в том числе, и когда Хозе «доходит до ручки», бесколесная махина, выпуская клубы черного дыма, трогается с места и давит собой Кармен.

Но... вон она, жива, никуда не делась. Мечты и воспоминания не умирают. Садится в ту черную машину из снов (есть ли кто на водительском месте -- не видно) и уезжает, помахав Хозе ручкой.

Случайно так срифмовалась программа или нет, решили ли два великих хореографа XX века одновременно подводить итоги или это просто шутка судьбы, но спектакль Матса Эка оказался тоже про «четвертый возраст». И это был дуэт артистов тоже вовсе не юных.

Эк не ставил балетов уже лет десять, если не больше. Как грянул в последней четверти XX века своими версиями «Спящей красавицы», «Лебединого озера», «Кармен» и «Шопенианы», так и ушел потом в компьютерные технологии. Думали не вернется. В «Спящей» тогда принцесса оказывалась юной наркоманкой, фея Карабосс -- ее любовником-драгдилером, а принц Дезире -- добродетельным юношей, бестрепетно застрелившим продавца отравы. В «Кармен-сюите» костистая, взрослая, властная, курящая сигару Кармен сводила с ума совершеннейшего мальчишку Хозе (в эту версию влюбилась Майя Плисецкая -- в Москве спектакль был показан в ее честь). А в «Шопениане» пожилая женщина, нежно улыбаясь, вспоминала свою юность, и воспоминания бегали по сцене стайкой юных дев. Все бы ничего, но одновременно старую леди оглаживал членом молодой мужчина.

Трудно себе представить более физическое воспоминание о молодости; и плевать Эк хотел на всех ханжей -- в главной роли была занята его матушка, основательница Шведского балета Биргит Кулберг.

Но теперь речь не о матушке. Седая шевелюра у самого Эка. И вот он ставит одноактный балет-дуэт для Михаила Барышникова и своей жены, знаменитой балерины Аны Лагуны.

На сцене только стол, и порой кажется, это потому, что больше ничего не поместится -- балет набит воспоминаниями под завязку. Воспоминаниями о «Спящей красавице». Вот седая, растрепанная Лагуна скачет на левой ноге так, как скакала когда-то принцесса Аврора -- вывернув правую ногу вбок, чуть тряся ею в вечном движении нетерпеливого несогласия. Вот дуэт у стола, и это уже почти самый финал «Спящей», где добропорядочный юноша и исправившаяся наркоманка собираются венчаться. На закате вспомнить о заре-Авроре? Может быть. И вспомнить без печали.

Потому что есть и сегодняшний день. Барышников здесь, конечно, заменитель самого Эка, его двойник. (Выбор исполнителя знаменателен, впрочем, Эк действительно не хуже хореограф, чем Барышников танцовщик, и наоборот; сочтутся славой.) И тут неважно, что Барышников жилист, перекручен, невелик ростом, что в глазах его прежний азарт и одновременно юношеское недоверие к залу перед премьерой, недоверие, чуть не переходящее в ужас, а Эк длинен, худощав и выглядит совершеннейшим олдовым хиппи. Тут важно, что равные. Потому как про то и разговор.

Про почтенные годы двух великих и равных людей. Про существование рядом. И -- да, они, Лагуна и Барышников, вдруг кажутся похожими друг на друга. Вдруг начинают двигаться так одинаково, будто полвека прожили вместе. И весь балет -- пересечение жизни: вот она чуть двинула стол в сторону -- он удержал (и здесь хорошо стоит). Вот они закружились в вальсе -- и несколько легких кругов закончились чувственнейшей, совершенно отдающейся поддержкой, когда танцовщик держит балерину за талию и под одну из коленок, а она обмирает, плавится, висит в его руках.

Когда героини нет рядом -- вот улеглась она под ковер (уснула? умерла?), движения героя становятся резче, острее. Стоя у стола, Барышников будто рисует на нем план какого-то сражения -- что-то невидимое переставляет в воздухе, что-то сметает со стола -- не получается, не выходит! И последующее соло -- будто расталкивание, разбрасывание душного воздуха, почти истерика, почти срыв.

У Барышникова этот балет тоже воспоминание -- о «Юноше и смерти», где юный поэт вешался, а затем шел бродить со смертью по крышам Парижа. Барышников так же яростен, но герой его вовсе не так безогляден. И как бы он ни швырял стол, ближе к финалу он притулится меж его четырех ножек. Под крышей, а не на ней.

Но это еще не конец. Героиня еще проснется (оживет?), и парочка примерит на себя роль памятника -- накроют стол ковром, возникнет этакий холм, и двое воздвигнутся на него в торжественной позе. (Но балетные люди устоять неподвижно не смогут и будут слегка перебирать ногами, чуточку идти на месте даже в роли монумента.) А потом герой тихонько развернется и уйдет со сцены, героиня останется одна. Вот это и будет финал, на том и закроется занавес. То есть желаемый для Эка финал, чтобы ему не довелось увидеть, как уходит Лагуна.

Стокгольмский дом танца -- вписанный в офисный комплекс, со скромным залом на 800 мест, деловой и не пафосный, в очередной раз показал премьеру мирового значения. Отборщики наших фестивалей, способных снять самые престижные залы и завесить рекламой пол-Москвы, среди толпы зрителей со всего мира замечены не были.