В конце прошлого года столкнулся я случайно на улице с приметным писателем старшего поколения. Поздоровался. И услышал краткую, но завидно энергичную инвективу. Примерно такую. Сколько знаю (сам я, разумеется, газету вашу не смотрю, но мне рассказали), вы скверно отозвались о моем последнем романе. Так? (Киваю, было дело.) Вы, вероятно, его не читали... (Пытаюсь возразить. Тщетно) ...Не знаю, не знаю, если б прочли -- такого бы не написали. Впрочем, ваше дело, но теперь нам с вами говорить не о чем.

Не о чем, так не о чем. Недостатка в собеседниках, к счастью, не испытываю. Как не испытывал в те баснословные года, когда еще его превосходительство любил домашних птиц и брал под покровительство хорошеньких девиц. То бишь демонстрировал мне (и тогда литературному критику) свое благорасположение в длиннейших телефонных разговорах, перекладывая комплименты отборными афоризмами (хоть сейчас в журнал неси) о войне, мире, добре, зле, конце человеческой истории, любви, поэзии, государственной службе, постмодерне, ничтожестве журналов, порче литературных нравов и собственной ото всех и вся благородной независимости. И почему-то никогда не спрашивал, читал ли я его книги (вообще-то вызывавшие полярные реакции) или высасывал рецензии на них (более чем просто «положительные») из своего среднего или чужого указательного пальца. Вообще-то ничего нового во время нашей, надеюсь, последней личной встречи я не узнал. Это гений и злодейство -- две вещи несовместные, а талант и гремучая смесь закомплексованности, чванства и хамства вполне могут в одном персонаже ужиться. Приобщаться к новым творениям поставившего меня на место генерала-от-истерии меня не тянет, но куда я, спрашивается, от них денусь? У его превосходительства есть оброчный журнал, где тиснению предается всякий вышедший из-под златой клавиатуры набор букв. И если в какой-то раз литеры сложатся удачно (что вполне возможно), то я только порадуюсь и, разумеется, не стану таить от читателей газеты этот приятный факт. Ну а если заблистает еще одна куртуазно-гиньольная абракадабра -- извините, без меня. Найдутся и дежурные хулители, и дежурные чесатели пяток -- либо читавшие оный текст, либо и без того знающие, что по его поводу прокукарекать (проворковать).

Не в моем былом знакомце дело. (Хотя следовало, конечно, в младые лета быть умнее, жестче держать дистанцию: не поддакивать, щадя и тогда клокотавшее самолюбие собеседника, не искать оправданий любому из его парадоксов, последовательнее защищать тех коллег, что тогда смешивались им с грязью, -- но это моя личная проблема.)

Уличная сцена довела до кипения мою и без того достаточно сильную неприязнь к тому, что именуется «отрицательным отзывом». Почему, спрашивается, должен я информировать ни в чем не повинного читателя об опусах, которые сам одолеваю из чувства долга? (Долг двойной -- историка литературы, для которого не существует «не достойных прочтения» текстов, и обозревателя на окладе, обязанного ориентироваться на местности.) Да, бывают безвыходные положения. Это если писатель, с одной стороны, раздут пиарщиками до неприличия, а с другой -- все же чего-то стоит, какую-то пусть мне неприятную, но значимую мысль миру несет, какими-то пусть, по мне, вычурными, но характерными приемами письма владеет. Тут «выразительным молчанием» не обойдешься -- все-таки в газете служу, «соответствовать» запросам публики (уже ей навязанным) приходится. (И потому я особенно радуюсь, когда у авторов, обычно меня раздражающих, если не выразиться покрепче, выходят живые, с моей точки зрения, сочинения.) Впрочем, довольно часто я и от обсуждения «кумиров» ускользал. За что укорялся вострыми коллегами: презрительно, дескать, молчит об истинном титане духа. (Все-то ведь знают! А может, у меня от восторга глаза на лоб полезли и уста немотствуют? Да нет, шучу. Чистую правду писали обо мне знатоки литературного быта.) Да, молчал в надежде -- когда тщетной, а когда и нет, -- что «само рассосется».

Но ведь наши самоварные звезды напоминают о себе не каждый день. Обычно работать приходится с нормальными книгами и журнальными публикациями. Ознакомился я недавно (кроме прочего) с двумя увесистыми творениями. Одно -- молодого дебютанта, из которого, похоже, пытаются сделать звезду. Другое -- писателя со стажем, привечаемого именитыми собратьями (один мэтр соорудил мармеладное предисловие, второй -- еще более шоколадный текст на обложку). Есть веские основания предполагать, что два несхожих романиста -- симпатичные и порядочные люди с благими намерениями. Дальше -- не могу! Не могу писать ни про сюжетную тягомотину как бы «увлекательного», как бы «фантасмагорического», как бы «приключенческого» романа, ни про его надуманный манерный язык, ни про его грошовую философичность. И про наивный мелодраматизм, столь же наивную путаницу в исторических и культурных реалиях и бесцветный слог романа воспоминательного -- тоже не могу. Правда, второй автор демонстрирует незаурядную осведомленность в... скажем, к примеру, музейном деле (или автоспорте, или охоте -- истинный предмет его могучей и достойной страсти не называю). Так пусть музейщики (автогонщики, егеря) его и разбирают по косточкам. С восхищением (надеюсь) или негодованием. Литературного события я здесь -- при живейшем, признаюсь, желании -- не вижу. Как и в антиутопической сказке дебютанта, который наверняка найдет адептов в инфантильно-фантастической округе.

Я не дедушка русского постмодернизма (умеючи применявший метод этот, когда о нем и слуху не было), который, глубоко презирая всю (за редчайшими исключениями) литературу, с издевательским драйвом возводит в «перл создания» буквально любой текст. (По-моему, нет горше для писателя участи, чем стать экспонатом коллекции нашего «первого критика». Впрочем, исключения есть и в его практике. Но их очень мало.) Мне не хочется портить настроение писателям, которые мне не близки и/или просто слабы (вариант: чьи книги я не расчухал). Но и актуализировать, пиарить, вводить в литературный процесс их работы я тоже не хочу.

Как не хочу участвовать в дискуссиях об этом самом (то ли утраченном, то ли разбежавшемся в разные стороны, то ли едином-неделимом) процессе. Пусть у нас почти нет более-менее внятных и достоверных человеческих историй, имярек все равно стенает о засилье «реализма» и равнодушии журналов к утонченно артистичной (экспериментальной, брутальной, тотальной и диагональной) словесности. (Пример свеженький.) А другой -- шибко духовный -- имярек, воздев очи горе, оповещает, что очень разные (если чуток подумать) писатели, которые, дескать, гремели в отвратительных безответственных 90-х, сегодня погибли, аки обры. Славит достигнутое «торжество справедливости», хотя сам он пятнадцать лет назад долбал тех же писателей с тем же энтузиазмом, а печатаются (обсуждаются, «участвуют в процессе») объекты его порицаний (кто резонных, кто надуманных) нынче не меньше, а больше, чем в оны годы. (И этот пример не из холодильника.)

Перекрестное опыление (один напишет вздор, другой -- на вздор разбор), быть может, в принципе полезно литературе, только далеко не всегда. Мне же оно надоело до крайности. От сумы, тюрьмы и полемических взбрыков не зарекаюсь (иногда все же хочется тряхнуть стариной, пресечь демагогию и назвать кошку кошкой), но вообще-то иные нужны мне картины. Меня интересует живое слово редких (всегда, а не сейчас) настоящих писателей. Мое дело -- поддерживать связь (возможность которой скукоживается на глазах) между такими писателями и их потенциальными читателями. Тем же, кого занимает вопрос, а есть ли у нас литература? отвечу кратко: никуда не делась. К примеру, все анонимные фигуранты этой заметки -- литераторы с именами. Отрицать факт их существования было бы в равной мере бессовестно и глупо. Другое дело, что не все же мы такие. Этой сентенцией отреагировал на мою «уличную» историю замечательный писатель. О последних работах которого я высказывался очень жестко. Он, обходясь без доброхотов-наушников, «злобствования» мои читал сам. При встречах, улыбаясь, втягивал в спор, отстаивал и растолковывал свои решения, старался переубедить, выслушивал контраргументы -- было (надеюсь, и будет) ему о чем со мной поговорить.