Последние 15 лет мы являемся свидетелями коренной трансформации общественного пространства России, территориальной структуры российского общества. Пока еще медленно, но с явным ускорением в стране нарастают сдвиги цивилизационного масштаба. Они, разумеется, есть отражение коренных сдвигов в российском обществе, но и сами способствуют последним, ускоряют их.

Самое поразительное изменение -- это, конечно, резкий рост бытового благоустройства, обеспеченности, товарное изобилие. Но я здесь буду говорить о другом -- о переменах, которые представляются наиболее важными географу.

Одно из главных -- неуклонный и быстрый рост регионального самосознания, местной идентичности.

Советское время было отмечено полным господством общесоюзного уровня идентичности над всеми другими -- региональным, областным, местным. И без того сравнительно слабое в русской культуре, чувство места стало исчезать -- казалось, навсегда. Народ, населяющий крупнейшую по площади страну, приобрел парадоксальную черту -- равнодушие к конкретному месту обитания.

На этом фоне кажется поразительным, насколько быстро с началом перестройки региональная (или даже сугубо местная) идентичность заняла место в ряду самых важных для человека видов идентичности. Возможно, это было вызвано прежде всего тем, что внезапно обесценились многие иные типы идентичности -- политическая, профессиональная и даже этническая. Самые непонятливые сообразили, что когда центр слаб, человеку, живущему в огромной стране, решать свои проблемы разумнее по месту жительства («до Бога высоко, до царя далеко»).

Процесс, который можно назвать возрождением регионализма, продолжает нарастающими темпами утверждаться в российской культуре. Повсюду стало заметно обращение интереса вовнутрь, на местную жизнь, и падение интереса к внешней. За пределами Москвы почти не читают центральных газет (за исключением коммунистических и желтых изданий), а местные почти перестали сообщать о неместных новостях.

Ярким проявлением местничества стал всплеск «москвоборчества». Нелепейшие мифы о роли Москвы (например, что мост в Ульяновске не построен до сих пор потому, что столица строит мосты себе) приходится слышать из уст образованных людей. В Москву привычно выталкивают все местные беды. Кое-где подобную роль начинают играть и областные столицы.

Все это признаки негативные, но есть и немало позитивных. Многие внутриобластные дороги гораздо лучше федеральных трасс. Сегодня жители знают свой город гораздо лучше, чем демонстрировали опросы десятилетней давности, гораздо большая их часть гордится им.

Сюда же можно отнести и то, что многие города, в том числе малые, стали активно прихорашиваться. Причем это носит настолько массовый характер, что возникает подозрение: а не являемся ли мы свидетелями каких-то принципиальных сдвигов в русской культуре. Особенно заметно это в Саратовской области, в Башкирии. Чебоксары просто поражают своим «скромным величием» и чистотой, хотя город не так велик и в архитектурном отношении вполне зауряден. Правда, сибирские города выглядят все еще запущенными -- впечатление, что азиатская часть России отстает от европейской на пять-шесть лет.

Процесс укоренения выражается, в частности, в распространении моды ставить памятники местным деятелям культуры либо в честь значимых для данного места событий. Разумеется, заботу о культурных объектах в немалой степени стимулирует быстро развивающийся внутрироссийский туризм, притом туризм познавательный, а не просто «отдыхательный». Однако масштаб явления не таков, чтобы его можно было объяснить одним ростом туризма. Тут нужен был именно сдвиг в общественном сознании, который, что примечательно и важно, произошел как бы сам собой.

Пожалуй, главным признаком регионализма, на взгляд географа, стало быстрое развитие районов второго (относительно областей) порядка, на стыках субъектов федерации. Они объединяют те территории соседствующих субъектов, которые особенно удалены от своих столиц. Такие районы порой имеют свои названия, распространенные только среди местных жителей и потому неофициальные. Это «Муромские леса» на стыке Мордовии, Нижегородской и Рязанской областей с центром в Муроме, «Прихоперье» на стыке Саратовской, Волгоградской, Пензенской и Тамбовской областей с центром в Балашове и другие. Возможно, образование таких районов -- временное явление, порожденное чрезмерно высокими транспортными тарифами (поездка в Чебоксары из Алатыря и обратно обходится в 300 руб. (данные 2001 года), и нужна очень веская причина, чтобы решиться на подобную трату). Но как бы то ни было, в таких условиях областные столицы просто физически не могут распространить свое влияние за радиус, превышающий 200--300 км. Похоже, что организация российского пространства принципиально усложняется, шаг изменений становится не таким крупным. Как и ячейки, связи между которыми не столько слабеют, как можно судить по спаду миграционной подвижности, сколько усложняются, так как дополняются отношениями нематериального свойства (например, информационными). Все это можно трактовать как признак перехода на новый уровень зрелости.

Много писано о разрыве дорожной сети на областных границах. Сегодня мы наблюдаем постепенную ликвидацию такого размыкания. Яркий пример -- строительство моста через Хопер и стыковых дорог на границе Саратовской и Пензенской областей неподалеку от Ртищева.

Нужда в нормальных дорожных путях сообщения была осознана как-то внезапно почти всюду. Трудно переоценить значение такого дорожного «сшивания» России. Это и оптимизация хозяйственных потоков, и объединение культурного пространства страны.

Повсеместно встречаются приметы того, что россияне все успешнее строят свою экономическую жизнь вне государственных структур и даже каких-либо крупных организаций. Так, кооператив (бывший колхоз) может годами не платить своим сотрудникам деньги, но крестьяне находят другие источники заработка. Мясо выращенного за неполный год бычка в Беднодемьяновске на местном базаре легко можно продать примерно за 10 тыс. руб.; сдача молока на маслозавод дает за год как минимум столько же (ситуация на начало десятилетия). Стоит отметить, что государство к устройству беднодемьяновского базара никакого отношения не имеет, это исключительно инициатива местных жителей.

Подобные процессы очень слабо улавливаются статистикой. Из-за этого кажется необъяснимым, что малые города, полностью лишившиеся градообразующей базы после закрытия основных заводов, зачастую отнюдь не выглядят упадочными, а порою даже производят впечатление вполне благополучных.

Невольно складывается представление, что за пределами крупных городов постепенно формируется многомиллионный пласт, состоящий из людей, экономически независимых и от государства, и от крупных деловых структур. Эти люди, как правило, имеют работу, но она им нужна прежде всего для социального статуса, а не зарплаты. Зато у них есть личные «участки» -- огороды, притом нередко весьма обширные. По нашим многолетним и многочисленным опросам, около 85% семей располагают такими участками, и они обеспечивают около 80% потребности в продуктах. Получая к этому 20--30 тыс. руб. наличными в год за счет сбыта мяса и молока, семья оказывается почти неуязвимой для государства. А обладая экономической независимостью, такая семья несет в себе и потенциал независимости политической. Пока что он совершенно неосознан и невостребован. Но, возможно, когда-нибудь станет источником энергии для невиданного в истории России процесса -- коренного реформирования страны не сверху, как всегда, а снизу.