Мысль о выставке к юбилею (170-летию) железных дорог многих, наверное, может отпугнуть. Еще чего, железки какие-нибудь, это для любителей техники. Как раз железок на представленной в Историческом музее выставке совсем немного.

Чтобы войти в зал, приходится наступить на видеопроекцию -- как коврик, перед входом расположилась живая карта страны. По ней между городами тянутся нити железных дорог. Негромкая фонограмма с гудками поездов, перестуком колес. Тот самый манящий издали звук проходящего поезда, вызывающий смутную тоску по пространству, зовущий в путь, скорее и неважно куда: имя любого города на борту проносящегося состава звучит сказкой -- Адлер, Архангельск, Астрахань...

Выставка рассказывает о железной дороге как о факте истории, как о месте действия истории, как об образе жизни, как об особом, всем внятном, но всегда таинственном мире. Тем и сюжетов затронуто столько, что впору было бы хоть некоторым из них уделить по особой выставке. Здесь же они мелькают вперемежку -- судьбоносные события и мелочь, за которую цепляется глаз путника: станционный фонарь, чей-то чемодан, бутылка молока в авоське, табличка на проходящем поезде.

Ощущение продуманной, нарочитой фрагментарности усугубляется тем, что обойти выставку в хронологическом порядке никак не выйдет. Витрина о строительстве первых железных дорог (солидные инженеры на портретах, строгий взгляд Николая I, немыслимой красоты ажурный стальной мост над Волгой; лубочная картинка с тогдашним миром ближайшего, ожидаемого технократического будущего -- вокзал с дымящим паровозом, а все небо усеяно воздушными шарами с гондолами) соседствует с той частью экспозиции, где нам, уже сегодняшним, обещают поезда будущего: стреловидные составы, кинутую на бескрайние российские просторы сетку скоростных линий. Послереволюционные двадцатые вклиниваются между Отечественной войной и пятидесятыми. Но в ахронии есть большой смысл. Кроме прочего, например, удалось выстроить примечательную симметрию двух витрин -- о первых железных дорогах, сооружавшихся под присмотром сурового императора, и о последней советской стройке века, БАМе.

Все, решительно все, связанное с БАМом, отдает потрясающей фальшью. Фальшью, заложенной в сами предметы, уголок этот выделяется из общего сюжета выставки, интонационно тонкого, играющего изящными намеками и отсылками. Выставка выстроена в четыре яруса вверх, над витринами тянутся рисунки, плакаты, карты; выше живописные полотна (отличная живопись, между прочим), на самом верху несколько экранов, где неспешно чередуются проекции фотографий. Так вот, над БАМом живопись сменяется немыслимым, каким-то пошлейшим мохнатым ковром, блеклые нити с капроновым блеском, и представляет тот ковер тайгу с соснами, подъемный кран и уходящие вдаль рельсы.

Советская власть смотрится в железнодорожной перспективе как прогремевший за окном дурной участок пути. Вон ведь как все начиналось -- прилично, солидно, культурно. Вокзал был не местом предотъездной суеты, с тюками и баулами, не прибежищем сомнительных и немытых личностей. На Павловском вокзале давали концерты. «В среду, 19 мая, имеет быть первый вокально-инструментальный концерт, составленный из сочинений А.Г. Рубинштейна». На дворе 1898 год.

А изящные дорожные несессеры, а элегантные дамские платья! А умилительная витрина, посвященная станционному буфету! Это вам не убогий вагон-ресторан с легендарным граненым стаканом в подстаканнике. Хороший фарфор, причудливые бутылки. Все это подразумевает иной ритм жизни, когда на станционный буфет отводилось не десять минут стоянки, а совсем другое время -- расположиться за столом, обсудить заказ с официантом, рассказать попутчику всю свою жизнь (поройтесь в Чехове).

Среди поражающих воображение экспонатов -- модель первого состава Царскосельской железной дороги. Паровоз и четыре вагончика, вагон первого класса целиком закрытый, с высокими дверями; второй класс -- под крышей, но оконные проемы открыты; третий класс -- без крыши, открытые сиденья (а паровоз -- это ведь гарь и летящая сажа) плюс платформа, на которой можно перевозить коляску или карету. Поразительно, что модель сделали к столетию первой железной дороги, то есть в 1937 году. Представьте себе того, кто в 37-м тачал эти вагончики, раскрашивал, оклеивал плюшем миниатюрные скамеечки, воспроизводя роскошную безделушку, предназначенную для слуг самодержавия. (А кто же еще ездил по этой почти игрушечной ветке между Питером и Царским?)

О многом из истории железных дорог выставка умалчивает. Представлены образцы акций, но ничего не сказано о хищениях и коррупции. Несколько экспонатов напоминают о крушении царского поезда на станции Борки, когда чудом не погибла вся семья Александра III. Событие можно было бы подать как символ близящегося крушения царского дома, однако организаторы выставки от этого воздержались, что, может, и к лучшему. Но воздержались они и от намека на причины катастрофы, а дело было в нарушениях всего-всего: от укладки путей до формирования состава и режима движения. Слуги самодержавия пребывали в убеждении, что на августейшую особу Государя законы механики не распространяются... И о коллапсе железных дорог в первую мировую тоже ничего. Как и о том, что революция началась от перебоев в продовольственном снабжении столицы. Впрочем, это выставка, и она может себе позволить толику произвольности в выборе объектов и сюжетов. Дробность экспозиции позволяет свободно переходить от моментов исторических к бытовым приметам эпох, говоря о многом вскользь. Революция? Вот одни из лучших находок -- костюм Ленина, который он носил в 17-м, трость, позаимствованная у революционного железнодорожника (очень солидная, некопеечная), и миниатюрный макет того самого пломбированного вагона.

И, надо заметить, таких шедевров на выставке немало. Например, фантастически выразительная витрина с чемоданами. Просто чемоданы: когда-то солидный, но повидавший виды матерчатый саквояж, деревянный чемодан, рядом с ним конверт с адресом: «Стахановский барак, Соболеву Василию Кузьмичу»... Дешевые и не очень чемоданы, с какими носило по бесконечным путям советских людей -- военных, командировочных, освобожденных военнопленных, бывших узников ГУЛАГа, отпускников и преуспевающих госслужащих (телеграмма: «Приезжаю астраханским, номер 40... вызови три автомашины»). Другая яркая удача -- витрина под названием «Посадка в поезд». Это 50--60-е годы. Манекены. Солидная пара отпускников, муж в умеренно светлом костюме и супруга в темном жакете поверх крепдешинового платья, чемодан и дамская лакированная сумка. Студент в клетчатой рубахе с рюкзаком -- едет в экспедицию. Студентка в ситцевом платьишке и пуховом платке на плечах, в нитяной авоське хлеб, колбаса, бутылка молока и консервы -- едет к родителям в деревню.

Лишь вскользь, отдельными экспонатами, отдельными рисунками войны (русско-японская и обе мировые): бомбежки, воинские эшелоны, санитарные поезда (лаконичное и выразительное сочетание фотографии санпоезда и портативного набора хирургических инструментов). Моток колючей проволоки намекает на роль ГУЛАГа в железнодорожном строительстве. Афиша «Бронепоезд 14-69» -- на бескрайнюю тему железной дороги в литературе (об этом бы отдельно и подробно). А также на паровоз как символ революции (великолепны раннесоветские плакаты с паровозом, рвущимся к коммунизму). Особая благодарность за детские книжки, открытые на страницах о Рассеянном с улицы Бассейной, который сел в отцепленный вагон, и Даме, сдававшей в багаж диван, чемодан, саквояж... Образцы ситцев с рисунком из стилизованных паровозов -- можно бы подробно потолковать о техногенной составляющей авангарда.

Словом, выставка предполагает длинную череду продолжений начавшегося разговора. Кстати, и о железках тоже. История техники по давней отечественной традиции выпадает из общекультурных тем; технические музеи у нас в небрежении, а напрасно. Взгляните только, как красивы стальные мосты, как должна быть изящна стоящая за ними инженерная мысль.