Согласно бородатой литераторской шутке, написать первую книгу -- дело нехитрое, поди-ка напиши вторую. («У» здесь принято растягивать как можно дольше -- «втору-у-у-ю»!) В шутке этой, как водится, есть доля шутки (блеклых, сомнительных, да и просто отвратных дебютов хватало во все времена), но куда больше в ней банально-печальной правды. Слишком часто автор удачного (и/или хорошо встреченного) сочинения новой своей вещью огорчает тех, кто недавно его приветствовал. В какой-то мере этот эффект можно списать на непостоянство публики и литераторского сообщества, жадных до новизны вообще и новых имен в частности, но и боящихся попасть впросак. Отсюда бессознательное злорадство, смешанное с бессознательным же стремлением оправдаться за прежнюю эйфорию: мол, да, носились мы с NN как с писаной торбой, но теперь-то видим, как глупо промахнулись, больше нас на этой мякине не проведешь... Увы, только к ветрености или злокозненности читателей, критиков и собратьев по цеху проблему «второй книги» не сведешь. Писателя, окрыленного первым успехом, стерегут две равно серьезных опасности. Либо он, сменив тему, круг героев, повествовательную манеру, проваливается в чужое, нелюбимое и неосвоенное пространство -- и так «проваливает» работу, вроде бы законно претендующую на новизну. Либо вязнет в самоповторах.

«Илиади. Книга песен» (М., «Время») -- второй роман Марты Петровой. Первый -- «Валторна Шилклопера» -- неожиданно, победно, с какой-то непривычной веселой легкостью вошел в букеровский шорт-лист 2004 года. Прежде о Марте Петровой никто слыхом не слыхал, ибо прозы она до «Валторны...» не сочиняла. Основной стратегией текста -- изящной имитации дневника интеллигентной москвички -- была «игра в достоверность». С одной стороны, реалии общемосковской (в частности, культурной) жизни впечатляюще конкретны и узнаваемы, а интимная интонация заставляет поверить в реальность мужа, дочери, родственников, друзей и знакомых героини-рассказчицы. С другой -- сказочная легкость запечатленного житья-бытья (ничего дурного с симпатичными персонажами не случается), обилие цитат и литературных шуток, зримый намек на то, что автор скрывается под псевдонимом, придавали миру «Валторны...» ощутимую толику фантастичности, если не иллюзорности. Кстати, сам я «пал жертвой» этой «игры в достоверность». В романе не раз упоминаются книжные обзоры, которые муж рассказчицы пишет для культурной страницы серьезной газеты. С ним-то я и был отождествлен, а когда принялся клятвенно заверять, что жена моя «Валторны...» не писала, что у меня меньше свойственников и больше дочерей, что к джазу я равнодушен, пива не пью никогда, а кроме обзоров сочиняю и кое-что еще (рецензии, например), то, увидев скептическую улыбку собеседника, почувствовал всю ничтожность «жизненных» аргументов. Конечно, в книжке и должно быть «не так» -- на то она и книжка.

Суть «фантастичности» романа, по-моему, была мало кем понята. «Легкомысленную» Марту Петрову упрекали то ли за то, что таких благополучных, дружных, достойно держащихся, сочетающих вкус к жизни и вкус к культуре людей нет в природе (знамо дело, в наших палестинах водятся исключительно люмпены, духлессы, бандиты и олигархи), то ли за то, что изображать таковых -- буде они и есть -- стыдно, ибо таким путем производится лакировка гнусной действительности, за что беспечного автора непременно еще клюнет жареный петух. Вообще-то кажется мне, что сия поганая птица клевала писательницу не меньше, чем иных печальников горя народного. Но писала она о торжестве нормы (а не аномалии, выдающей себя за норму), о праве на счастье людей, что не гонятся за бешеными деньгами и не валяются в кювете, а любят и толково делают свое дело днем и с удовольствием отдыхают вечером. Городская сказка не отрицала сомнительную реальность, но утверждала достоинство, извините за выражение, интеллигенции, а заодно мягко объясняла, чем жизнь отличается от выживания. Для этого потребовалось многое вынести за скобки.

Временно. Во втором романе скобки раскрываются. Хотя формально писательница поменяла жанр (не дневник, а внутренний монолог, охватывающий один день), наделила героиню греческим происхождением, сделала ее внештатным корреспондентом глянцевого (но приличного) журнала, мужа ее повысила из критиков в художники, резко повысила уровень цитатности, сориентировала «московско-греческую» историю на «Улисса» и ввела простодушно ироничную отсылку к «Мастеру и Маргарите» (возвращающейся ночью из гостей героине снится нечто вроде Воландова бала, но без всяких демонических безобразий), все это не изменило рисунка, заданного «Валторной Шилклопера». Все та же московская творческая интеллигенция. Все те же скромные радости жизни. Все то же сочетание быта, внутренней музыки и самоиронии. Новое в «мелочах». В том, что единственный любимый сын живет за границей, где и намерен оставаться. В том, что родители умерли. В том, что муж (лучше которого нет и быть не может) какое-то время погуливал на сторону. В том, что молодость не была сплошным праздником, а былых друзей раскидало по свету. В том, что для поддержания семейного бюджета надо весь день летать по Москве -- от одного ньюсмейкера (да, симпатичного) к другому (да, гораздо более интересному, чем кому-то кажется). В том, что к языку младых коллег по журналу привыкнуть нет сил. В том что... Дуют холодные ветерки из разных углов, дуют. И не могут выстудить песенный мир Елены Илиади -- Марты Петровой.

Почему, объясняют два эпизода. Героиню, которой надо поспеть в сто мест, неожиданно настигает телефонный звонок: умер ее однокурсник, в оны годы сочинявший стихи и за то (а равно за фамилию Арапов) получивший прозвище Пушкин. Умер он преуспевающим бизнесменом, и провожает его в последний путь соответствующая публика -- от всхлипывающего братка до неизменного безликого чиновника. Подруга спрашивает рассказчицу: «Лель, как ты думаешь, того Пушкина убил Дантес, а нашего кто? -- Бенджамен Франклин». Эффектно, но неверно. Потому что несчастный Саша, сверстник и друг любимых героев Петровой, по квазифранклиновой стезе пошел сам. А они не пошли.

В вагоне метро героиня видит страшную пьяную бомжиху и осознает, что это ее ровесница. «Девочка из благополучной семьи» думает, что и она «могла бы появиться на свет в забытой богом глубинке. По пьяному залету. Среди грязи, нищеты, родительских запоев и матерщины». И потому не имеет права «осуждать людей, жизнь которых сложилась иначе. Только хорошо бы и они не испытывали ненависти ко мне за это нечаянно выпавшее жизненное благополучие». Не получается. И вряд ли получится. Но как день Елены Илиади на этой встрече не кончается, так и Марта Петрова на этой мысли застопориваться не хочет. И правильно. У нее еще куча дел впереди.