Девчонка самозабвенно отдается своему приятелю в парикмахерском кресле, принадлежащем ее папаше -- квебекскому цирюльнику. Папаша их застает и бьет парня; тот в долгу не остается. Через некоторое время вдребезги пьяный благородный отец проигрывает дочь (у которой уже подрос живот) в покер приезжему китайцу -- и хотя на дворе где-то тридцатые годы ХХ века и дело происходит в Канаде, а не на рабовладельческой плантации, дочка отправляется к новому хозяину (он же муж). И далее весь спектакль -- пять с половиной часов, три антракта -- Робер Лепаж рассказывает нам истории, достойные бразильского сериала.

Четыре действия «Трилогии драконов», привезенной в Москву канадским театром Ex machina, фиксируют четыре разные эпохи: тридцатые, военные сороковые, год 1955-й и год 1985-й. В эти эпохи прослеживается жизнь в Канаде вот той самой девчонки Жанны и ее подруги Франсуазы. Родившаяся у Жанны малышка заболевает менингитом и останавливается в развитии. У ее матери затем обнаруживается рак, и, выяснив диагноз, она вешается. Взрослая девушка, гукающая и мычащая как младенец, определена в больницу для умственно отсталых; там ее убивает санитар, которому она выплеснула в глаза какое-то лекарство. Еще там есть «японская» линия событий -- американский солдат бросает жительницу Окинавы, как только выясняется, что у нее будет ребенок (и несчастная преследует его воплями «я гейша, а не проститутка»); муж-китаец, который относится к дочке жены как к своему собственному ребенку, подруга Франсуаза, которая мается, что у нее нет детей (но в конце концов дети у нее все же появляются), и приезжий англичанин, которого в начале спектакля китаец подсаживает на опиум; в конце же представления употребляющий уже героин инвалид кончает жизнь самосожжением.

Все эти несчастья режиссер (он же один из соавторов пьесы, написанной дружным коллективом из шести человек) демонстрирует публике красочно и упоенно. У больной девушки дико кривится рот и таращатся глаза; если женщина на сцене рожает, то уж мучается она почти по-настоящему; санитар перехватывает подопечной горло профессионально и безжалостно. Но это еще не все беды человечества, которые живописует Лепаж (и не говорите мне, что это он стремится вызвать в зрителях сострадание к несчастным, -- такая плотность катастроф говорит о тупом, зоопарковом интересе к человеческим бедам, вот этом чувстве, что заставляет людей смотреть передачи об автоавариях, -- «ну надо же как они гробанулись, а я-то вот тут сижу, жив-здоров»). Еще, конечно, война -- и Лепаж выдает на сцене все банальности, что можно про нее сказать.

Ну да, война растаптывает обыденный человеческий мирок -- и вот офицеры, только что катавшиеся в увольнении на коньках, в этих самых коньках маршируют по магазинчику обуви, которым владеет китаец. Он все выстраивает в ряд три пары обуви -- мужскую, женскую, детскую, а они топчут эти туфли, расшвыривая их, вбивая в пыль. А еще война не только в Европе, но и в Азии (что равно далеки от Канады); потому нам напоминают о существовании камикадзе и о том, что была Хиросима.

Вообще, чем дальше идет спектакль, тем более кажется, что режиссер предназначает свое сочинение несчастным, переболевшим в детстве какой-нибудь гадостью или как минимум закончившим только начальную школу. Любая мысль разжевывается; любое действие повторяется как минимум трижды («ну поняли вы наконец? поняли?»), о тех же летчиках-самоубийцах публика явно должна узнать впервые из спектакля. А тот уж совершенно никому не известный факт, что атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, была названа американцами «Малышом», должен совершенно поразить публику, заставить ее соединить в голове этот трогательный факт с густыми вариациями на «детскую» тему, разлитыми в спектакле, и заставить ее вытащить носовые платки.

Финал спектакля конгениален всему представлению: все невзгоды ХХ века позади, счастливо встречается предназначенная друг другу парочка -- внучка той японки, что была гейшей, а не чем-то иным, и сын уже глубоко седой и вздорной (впрочем, такой она была всегда) Франсуазы. И конечно, они будут счастливы, но вот быть счастливыми сантехниками, продавцами или учителями они не могут. Они у нас конечно же художники: молодой человек ваяет из лампочек Млечный Путь, а девушка рисует драконов. Чеховский фестиваль, в течение двух месяцев представивший в Москве коллекцию отличных спектаклей (и Роберт Стуруа, и Питер Брук, и Мэтью Боурн, и Пина Бауш, и Деклан Донеллан), завершился вдруг на ноте сериально-трепетного представления. Но это даже, наверное, правильно: никто лучше Чехова не знал, что от пошлости никуда не деться.