Критик, который взялся писать про этот концерт, оказывается в трудном положении. Дело в том, что ему надо в конечном счете писать собственно не про музыку, а про свои самые что ни на есть экзистенциальные ощущения. А как про них писать? Без копания в себе рассказ про случившееся будет по меньшей мере нечестным.

Спустя неделю после того, как прихотливый и въедливый Марк Минковский дал нам возможность услышать волшебно сынтонированную музыку про нас самих на премьере «Пеллеаса и Мелизанды» в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, чудом превратив оркестр театра в ансамбль высшего класса, мы стали свидетелями второго музыкального чуда подряд. Мы уже привыкли к тому, что оркестр Musica aeterna, выпестованный Теодором Курентзисом в недрах Новосибирской оперы, не только стилен и прекрасен сам по себе, но и несказанно чуток к воле своего демиурга. Мы уже привыкли по трем приездам немецкой певицы Симоны Кермес к тому, что ее энергия, сходная с бешеной power заводных рок-певцов, не знает границ, а смелость исполнительского замаха уникальна. Но что этот волшебный терцет -- оркестр, Кермес и Курентзис -- сможет положить нас на обе лопатки, об этом мы и не подозревали. Мы не догадывались, что нам придется принять в себя звуковой поток небывалой силы. Таких вечеров, когда жизнь открывает нам свои скрытые механизмы, бывает горестно мало!

Вначале играли Генделя. Конечно, скрипки, виолончели с их жильными струнами своим хрипловатым подвыванием и какой-то ушлой «небрежностью» тона говорили нам о том, что жизнь нельзя представить упакованной в красивую лакированную коробочку и выставить на всеобщее обозрение. В этой горестной хрипотце, шершавом, взлаивающем трении смычка о струну было что-то от экзистенциальной неустроенности человека на этой земле -- не бытовой, а сущностной. В ламентациях генделевских героинь -- распевных жалобах Клеопатры, пульсирующем, как мигрень, желании Альмирены поплакать вдали от всех -- читалось наше бытийное одиночество. Мы услышали и увидели, как терцет живет ритмом единого организма, как энергия, кипящая в Курентзисе, ведьминским пламенем вырывается из него и перекидывается на Кермес, а она, питаясь от этого пламени, вздувает в себе собственные меха и извергает наружу особенно жгущее и пугающее пламя. Оркестр в какой-то горячке ухитряется не вырываться из этого ведьминского круга, где все горит и дымится.

Потом играли Вивальди. Курентзис показывает эту яростную средиземноморскую черту великого венецианца -- прямо, нутром «вчитывать» живую жизнь в музыку. Пережить, как Симона Кермес поет знакомую нам по альбому знаменитой Чечилии Бартоли вивальдиевскую арию Фарнака, может только человек с очень крепкими нервами. Это «ария тени», когда отец думает, что стоит перед могилой родного сына и все существо скорбящего пронизывает изматывающее отчаяние, желание уйти из мира. Никому не подражая (у Кермес голос скорее немецкий, а страсть и стать суперитальянские), певица так истончает звук, так прямо впрыскивает в рваные ритмы свое нечеловеческое страдание, что нам хочется броситься к ней на сцену и попытаться утешить ее. Мы знаем, что жизнь полна драм и трагедий, больших и малых, скрытых и явных, но эта музыка парадоксальным образом не дает нам отчаиваться. В арии из «Гризельды» судьба человека уподобляется утлой лодчонке в море -- и снова голос Симоны Кермес мечется и рвет себя самым зверским образом, не щадя ни голоса, ни души. Нас носит по бушующим гребням валов, и мы с возгласом восторга причаливаем к берегу, не веря своему счастью -- счастью жить и слушать такую музыку. Музыку, в которую барокко ухитрилось вместить и наши сотрясаемые драмами жизни. А когда на бис, понимая, что публику в ее неистовстве не унять, наш терцет исполняет еще и перселловское прощание Дидоны, нам остается только встать и хлопать, хлопать, хлопать -- в основном для того, чтобы окончательно прийти в себя.

Добавлю, что в концерте принимал участие симпатичный французский контратенор Кристоф Дюмо, но его вклад оказался вполне скромным.