Это может прозвучать странно, но именно «Геликон» -- самый консервативный из всех московских театров. С упорством, достойным лучшего применения, руководство театра предлагает публике одного режиссера -- Дмитрия Бертмана, как правило, одного дирижера -- Владимира Понькина и только одну команду художников -- Игоря Нежного и Татьяну Тулубьеву. Постоянный костяк авторов гарантирует предсказуемость каждой премьере, а новость обычно заключается не в том, как именно поставил Бертман или продирижировал Понькин, а в том, насколько это было лучше или хуже прошлого раза. Ныне ждать премьеру было чуть интереснее: в Геликоне откликнулись на юбилей Шостаковича и поставили «Бориса» в оркестровке юбиляра. Подобие интриги состояло еще и в том, что Бертман, известный как хулиган, не ставящий ни одну оперу в эпохе и месте, которые диктует либретто, обожающий полутуалетные шуточки, двусмысленности и шалости, не упускающий шанса продемонстрировать прелести статных солисток, взялся за оперу, в которой для всего вышеперечисленного нет ни единого повода. Пессимисты злорадно ждали от Бертмана чуть ли не секса между Борисом (Александр Киселев) и его дочерью Ксенией (Марина Калинина), оптимисты из последних сил надеялись на ни с того ни с сего глубокий серьезный спектакль, а Бертман постарался угодить и тем и другим, отчего спектакль приобрел дрожащую, как студень, форму и крайне мутное содержание.

В нем вроде бы есть шуточки и вечная для режиссера тема: Шинкарка (Елена Гущина) и вертит попкой, и задирает ножки, и призывно ухает -- словом, пытается втиснуть все любимые находки Бертмана в свою мизерную роль. Вместе с тем здесь, кажется, есть и идея «это вам не шуточки шутить»: все-таки очевидных глупостей, стерпеть которые можно, когда речь идет об опере, например, «Сибирь» (никому до «Геликона» особенно не известной), но не о самой, пожалуй, глобальной, социальной и политической русской партитуре, на сцене меньше чем обычно. Тут вообще всего меньше чем обычно: и сценографических подробностей, и мелких актерских или технологических придумок, которые у Бертмана, может, и не всегда складывались в целое, но по крайней мере наличествовали. Весь спектакль идет в одной неуклюжей декорации: наклоненная лестница (очевидно, та, которую видит во сне Григорий) да маленькая лифтовая конструкция, на которой герои поочередно и поднимаются к славе. В маленьком «Геликоне» все эти конструкции помогали решить проблему крошечной сцены; зачем загромождать нормальную сцену бывшего театра Et Cetera тяжеленной скрипучей штуковиной, по которой артисты передвигаются с нескрываемым ужасом на лицах, -- неясно. Костюмы намекают на исторический реализм, всяческую традиционность и благочинность, но то ли капризной волей режиссера, то ли по недосмотру массовка одета одинаково, что в Новодевичьем монастыре, что в польском акте. Разница только в том, что на лицах русского народа надеты какие-то непроницаемые вуали, намекающие, возможно, на отсутствие голоса у этого самого народа. Голоса -- в смысле свободы, простите, слова. На деле оказывающегося отсутствием голоса вокального -- при глухой акустике зала да еще с громыхающим оркестром людей в вуалях просто не слышно.

Главной придумкой Бертмана стало отождествление самозванца и Юродивого (Николай Дорожкин), но внятно объяснить, почему они стали одним персонажем, не получилось. Спектакль изобилует необъяснимыми действиями (шинкарка зачем-то держит над головой читающего указ Григория терку), но все они не настолько необъяснимы, чтобы шокировать, не настолько ярки (пусть со знаком минус!), чтобы вызывать живую эмоцию, хотя бы раздражение. Спектакль не стал сенсацией, о нем не будут спорить, ничего не случилось. Он не интересен, но и не кошмарен.

Это, конечно, совершенно ущербный подход: мол, не ужас-ужас-ужас, и слава богу. Но что делать, если подходить к спектаклям Бертмана как-то иначе решительно невозможно. Их нельзя рассматривать в контексте современной оперной мировой режиссуры, потому что сравнения московский театр не переживет. Их нельзя (именно нельзя!) оценивать с музыкальной точки зрения, потому что, может, вот эта певица и не поет совсем, и шатается у нее голос, но зато как хороша. Оркестр не играет? То есть играет, но не вместе и не те ноты, что нужно, ну извините, оркестрантам мало платят, и собирать их на репетиции чаще нет возможности. Декорации не блещут? Да вы что, у нас сцена всего семь метров, а мы, а вы... И так далее. Спектакли Бертмана можно рассматривать только в одном контексте -- самого Бертмана. «Борис Годунов» плох именно в этом контексте, он хуже других бертмановских постановок, в том числе и по музыкальной части. Режиссер за 17 лет существования «Геликона», видимо, въелся как-то в сознание, и, когда на его спектаклях вдруг не чувствуешь привычной смеси стыда и веселья, поневоле возжаждешь кошмара и ужаса. Лучше уж слать эсэмэски друзьям о том, что кто-нибудь на сцене отрывает голову рыбе (так было на «Русалке»), чем тратить все зрительские и слушательские силы на одно -- пытаться не заснуть.