Сегодня исполнилось бы 90 лет одному из величайших музыкантов ХХ века пианисту Эмилю Гилельсу, на долю которого пришлась грандиозная слава при жизни и чье имя теперь оказалось почти что недооцененным. Юбилей Гилельса отмечается, но как-то негромко -- ему посвящены концертная серия, организованная в БЗК Московской консерваторией, вчерашняя передача «Неукротимый Гилельс» на телеканале «Культура» и 21-го там же -- показ архивной записи концерта Гилельса в БЗК.

Его искусство, могучее и тонкое, величественное и лишенное экзальтации, скульптурное и пронзительное, как тогда говорили, «человечное» и всегда подчиненное какой-то чуть ли не мистической силы идее органичных пропорций, наверное, слишком плотно сплелось с мифологией образцовости советской фортепианной школы, от которой теперь мало что осталось. А его замкнутость (не только заметная в характере и поведении, но и угадывавшаяся даже в самых «объективистских» его трактовках) не оставила ключей к разгадке шероховатостей его биографии, отношений с коллегами, властью. Фигура Гилельса оказалась слишком монументальной, странно монолитной как для горячих споров, так и для никогда не остывающего поклонения. Монумент не превратился в культ. Но есть много любви и уважения.

Об этом, и не только, Надежде БАГДАСАРЯН рассказала пианистка, профессор Московской консерватории Вера ГОРНОСТАЕВА, близко знавшая Гилельса.

-- Расскажите, пожалуйста, каким вам запомнился Эмиль Григорьевич.

-- Он был сложным, безгранично одаренным, интересным. Я любила его всегда -- и как великого музыканта, и как в высшей степени неординарного человека. Он обладал чертами, восхищавшими меня. Как-то мы с мужем сидели у него в гостях и долго говорили о Чарли Чаплине, затем я спросила: «Скажите, а вы были знакомы с Чаплином?» И он, прослушав молча все наши разговоры, вдруг говорит: «Последний раз я виделся с Чаплином в прошлом году: я был у него дома». Не знаю, сказал бы он об этом, если б я не спросила. В нем была скромность очень высокого качества.

Эмиль Григорьевич, зная меня как студентку, однажды услышал мою педагогическую работу в Консерватории. Видимо, она ему понравилось, поскольку он тут же попросил взять к себе в класс Лену -- его дочку, учившуюся тогда в ЦМШ (Елена Гилельс стала впоследствии известной, активно концертирующей пианисткой. -- Ред.). А я, наивная, возразила: «Я же не работаю в ЦМШ!» Эмиль Григорьевич рассмеялся: «Если дело только в этом, то считайте, что вы там работаете». Естественно, ему ничего не стоило позвонить в ЦМШ и сказать, что он хочет, чтобы я занималась с Леной. Так и случилось. С Леной я занималась девять лет. Это чрезвычайно сблизило меня с его семьей. Я приходила к ним в дом, использовала возможность вместе с Леной играть ему и слушать его комментарии. Меня, конечно, это очень обогатило. Общение, до которого я была допущена, -- достаточно близкое, по-человечески теплое -- продолжалось все эти девять лет.

-- Какими были его комментарии?

-- Когда мы с Леночкой играли, например, концерт Чайковского или Рапсодию Рахманинова на тему Паганини, то случалось и такое, что Эмиль Григорьевич садился за рояль вместо Лены, а я ему аккомпанировала. Он был не слишком разговорчив, но, играя, начинал рассказывать об исполняемой музыке. И рассказывал неповторимо.

-- В одном из интервью, рассказывая об учебе у своего первого педагога, Ткача, Гилельс сетовал на то, что из-за него находился в стороне от дороги «большой музыкальной жизни». Многие полагают, что отзвук этой отстраненности остался у него на всю жизнь. По крайней мере для многих он остался человеком замкнутым и неконтактным...

-- Да, в чрезмерной коммуникабельности его, конечно, не заподозришь. Он достаточно сложно контактировал с людьми. Но причины здесь разные. Я думаю, у него были основания не слишком легко доверять людям.

-- Известно, что Эмиль Григорьевич очень переживал и до, и после концерта. В то же время он как-то сказал, что «презирает публику, приходящую на его концерты». Как в нем уживались презрение к публике и волнение перед концертом, на который эта публика приходит?

-- Знаете, иногда публику действительно можно презирать. Почему же нет? Когда смотришь, чему публика хлопает, то бывает и такое. А что касается трепетного отношения к залу, к сольному концерту перед публикой -- это было для Эмиля Григорьевича святое. Он страшно волновался, и чувство огромной ответственности лежало на нем большим грузом. Он редко бывал собою доволен. И страдал, часто осуждая себя за какие-то мелочи. И это было особенно удивительно, потому что он гениально играл. А после выступления не хотел ни с кем общаться: в артистической его не было, он сидел где-то за органом, и к нему нелегко было пробраться.

-- «Эпоха Гилельса» охватила и сталинские 30-е годы, и Великую Отечественную войну, и «оттепель», и застой... Как реагировал на все это Эмиль Григорьевич?

-- Случалось много тяжких ситуаций. С одной стороны, власти его любили, даже ходили слухи, что он был любимцем Сталина. Но большой радости ему это не приносило. И потом, наш народ устроен своеобразно: он любит опальных и не любит тех, к кому благоволит власть. У нас был второй пианист гениальнейший, Святослав Рихтер, тоже ученик Нейгауза. Так он был в опале, поэтому на него, естественно, толпа валила валом... Рихтер и Гилельс были очень разными, и я не хотела бы их сопоставлять, кого-то ставя выше. Я очень люблю обоих. Но сегодня я считаю Эмиля Гилельса недооцененным пианистом в своей стране.

Поверьте, он прожил нелегкую жизнь. Мы просто не все о нем знаем. Например, именно Эмиль Григорьевич добился от Сталина, чтобы Нейгауза выпустили из тюрьмы, где он сидел год во время войны. Или такой эпизод, о котором мне рассказал муж покойной Леночки, Петя. Рахманинов каждый год давал премию лучшему, по его мнению, пианисту. И однажды присудил эту премию Эмилю Григорьевичу. Можете себе представить, что это для него значило! Но об этом нельзя было никому говорить, ни в какой газете об этом не было напечатано. Ведь Рахманинов был эмигрант, ситуация в высшей степени напряженная. Премия была тщательно спрятана и сохранена.

-- Возвращаясь к отношениям Нейгауза и Гилельса, не могу не спросить о знаменитом письме к Генриху Густавовичу, в котором Эмиль Григорьевич отрекся от своего учителя. Ваша версия: почему появилось это письмо? Почему Гилельс стал так плохо относиться к Нейгаузу?

-- Я пыталась спорить с Эмилем Григорьевичем, когда он ругал Генриха Густавовича, мне это не нравилось. Это было предметом наших с ним серьезных разногласий.

А письмо я не читала. И если говорить честно, не стала бы его читать, даже если б мне его предложили. Потому что такие вещи не стоит принимать во внимание, копаться в них... Мало ли какие могли у Эмиля Григорьевича быть настроения, какие у него были поводы. Были люди, настраивавшие его против Нейгауза. Возможно, была ревность, потому что дружба Рихтера и Нейгауза была уникальной... Но я считаю, что копаться в личных причинах Гилельса не этично. Я слишком люблю Эмиля Григорьевича. Он был великим и очень светлым артистом.