Жила-была молодая женщина Вера, был у нее старый муж, маленькая дочь, злобный пес да дом с шаткими стенами и шиферной крышей. Однажды на чужой свадьбе она встретилась глазами с неприметным мужиком по имени Павел и пропала. А ревнивый муж сжег дом, взял ружье и сел у реки поджидать, когда мимо проплывет лодка с любовниками. И дождался. Все. Этот сюжет куда уместнее для жестокого романса, чем для современного фильма, вышедшего на 360 экранах. Тем не менее «Эйфория» была отмечена на «Кинотавре», вошла в основной конкурс Венеции, приглашена на множество других фестивалей и стала модной еще до проката.

Режиссер «Эйфории» Иван Вырыпаев снимать кино не учился. За это его ругают, обвиняя в непрофессионализме, любительщине, нарушении профессиональной конвенции. Впрочем, когда Вырыпаев начал работать в театре (чему он, кстати, учился, да недоучился), ему предъявляли те же претензии. У нас в России вообще с конвенциями столь же строго, как у детей лейтенанта Шмидта. Но Вырыпаеву здорово повезло. Он встретил «своих» продюсеров, которые доверили ему бюджет в миллион с чем-то долларов и дали полный карт-бланш, снимай свой сценарий, дескать, как и с кем хочешь. Только оператора Александр Шейн и Гия Лордкипанидзе ему рекомендовали проверенного (Андрей Найденов снимал с ними фильм «Смеситель»). А на главные роли Вырыпаев выбрал свою жену Полину Агурееву (на которую роль и была написана) и художника своих спектаклей «Сны» и «Кислород», непрофессионального актера Максима Ушакова. Музыку к фильму написал Айдар Гайнуллин, который в последнем спектакле Вырыпаева «Бытие №2» все время действия сидит на сцене и играет на баяне. Лауреат, между прочим, многих международных конкурсов, несмотря на юный возраст. Художник-постановщик фильма тоже из театрального мира: Юрий Хариков отлично известен именно как сценограф, а в кино у него был до «Эйфории» только один опыт -- «Москва» Александра Зельдовича.

Поехали на Дон, в те места, где Сергей Бондарчук снимал «Они сражались за Родину», и где, что куда более важно, родилась жена Полина и впоследствии замысел сценария. Начали снимать, сражаясь с погодой, дождевыми установками, непослушными коровами, местными алкашами, преодолевая неопытность и обучаясь на ходу, в процессе съемок переписывая историю. Сценарий поначалу был довольно подробный, с диалогами, массовыми сценами, но впоследствии стали убывать персонажи, реплики, бытовые подробности. А степь, река, дороги, напротив, начали прибывать. Тех, кому фильм нравится, просто-таки в дрожь бросает от агрессивных и напористо-роскошных донских пейзажей, от пыльных белесых дорог, сетью кровеносных сосудов расходящихся во всех направлениях, от всех этих голубых и зеленых...

Зрителя в этой картине не жалеют. На его барабанные перепонки давит повизгивание гармошки и мощные, почти органные аккорды; глаза слепят интенсивным цветом и ярким светом распахнутой за горизонт степи; нервы испытывают -- то ребенку отец ножницами отрезает надкусанный собакой палец, да так, что хруст слышен, то оскорбленный муж стреляет в упор в неповинную корову, то ревнивая жена вилкой в живот пыряет соперницу... Особо нежные зрители, не терпящие ненормативной лексики на экране, уходят почти сразу, поскольку герои иных слов почти не знают и прекрасно обходятся нехитрым набором из основных и производных. Все это не может не раздражать, так что противников у фильма хватает. На московской премьере в Доме кино фильм показывали дважды. Первый раз на десятой минуте из зала повалили зрители. На втором просмотре все сидели как приклеенные. Вырыпаев объясняет, что для его фильма нужен контакт со зрителем, и феномен самого произведения в том, что он рождается, как театральный спектакль, лишь при активном участии публики.

Публика для него действительно невероятно важна, поскольку в картине нет ничего, что бы не было сделано с явной целью -- произвести эмоциональное впечатление. И производит. Не стесняясь -- штамп попадется, пусть будет штамп, перехлест всяко лучше, чем недожим. Результат у одних вызывает искренний и невероятный восторг, у других -- раздражение, но мало кого оставляет равнодушным. Цепляет. Царапает. Захватывает. Запоминается. Разламывается на кадры, подобно тому, как ритмизированная проза из вырыпаевских пьес разбивается на строчки. Фильм можно нагрузить смыслами, объяснить, что в сегодняшней реальности люди вновь беззащитны перед судьбой, как в античные, дохристианские времена, что природа страсти столь же безжалостна, как и сама мать-природа -- мир материи, равно безразличный к камню, к животному и к человеку. Можно оставить без комментариев, просто запомнив красное пятно платья -- точкой -- на фоне снятой с самолета степи. Камера -- вжик-вжик -- проносится над дорогой, степью, рекой, и с чьим взглядом ее прикажете отождествлять? Птицы? Ветра? Солнечного света? Не разбирающихся в том, что этим людям надо и в чем состоит смысл их суеты. Люди бегают, движутся туда-сюда, застывают на краях, плывут по рекам незнамо куда, шастают на разбитых доисторических машинах, и в их движении нет логики, нет цели, тем более что из этого мира хоть три года скачи, ни до какого государства, ни до какого осмысленного пространства не доскачешь. Пусто, просторно, бесчеловечно.

Новое варварство, возникшее на останках старых культур, играет их святынями, как безделушками, примеряет не всегда ему понятные формы, осваивая и забавляясь, пугаясь и угрожая. В нем есть свежесть молодой крови, оно ищет простые смыслы и радуется ярким и сильным чувствам. Возможно, такого кино у нас еще просто не было: не линейного, не рационального, растворенного в изображении. Не утонченного, но чувственного. Агрессивного, как дорожные знаки.