Социальные потрясения на постсоветском пространстве провоцируют размышления о том, из чего состоит и чем держится российское общество, насколько оно стабильно. По наблюдениям Аналитического центра Юрия Левады, сегодня в России преобладает пессимистическое суждение о положении и ближайших перспективах страны, однако это мнение сказывается «преимущественно на оценках правительства и чиновников различного ранга и менее всего на общих оценках деятельности президента РФ». Деятельность президента Владимира Путина «в целом» в апреле одобряли 66% опрошенных (в марте тоже 66%), не одобряли 31% (26%).

Что стоит за этими цифрами и как формируется общественное мнение страны, рассказывает руководитель отдела социокультурных исследований «Левада-центра» Алексей ЛЕВИНСОН.

-- Вы, как социолог, занимаетесь изучением мнений, настроений, но исследуете ли вы структуру современного российского общества? Из чего оно состоит, какие силы определяют его развитие? В школе нас учили, что идет борьба классов, это было понятно. А сейчас каждый сам себе объясняет происходящее. Есть ли здесь какие-нибудь закономерности?

-- Есть мнение, что наше общество раскололось на богатое меньшинство и бедное большинство, что пропасть между ними растет, что это приведет к бунту и пр. На мой взгляд, это неверная и дезориентирующая картина. Богатые и бедные, как и везде, у нас есть. Как и везде, первых меньше, вторых больше. Но удивляет скорее то, как много богатых стало в России и странах бывшего СССР.

Людей, которые почувствовали себя обедневшими, тоже стало больше. Но следует учесть, что изменилось не столько распределение богатств, сколько представления о богатстве и бедности. Советская жизнь многим сегодня кажется «хорошей» потому, что люди тогда иначе сравнивали себя с окружающими по уровню и характеру потребления. Раньше был нужен прежде всего капитал хороших знакомств и связей, а теперь -- капитал денежный. Людям, выросшим в прежних условиях и не сумевшим конвертировать один капитал в другой, жить в новом мире плохо.

Представления о справедливости распределения богатств в обществе, устойчивые при советской власти, пришли в брожение и сейчас еще не устоялись. В результате одни и те же люди с равной убежденностью выступают и за то, чтобы каждому дали заработать столько, сколько он сможет, и за то, чтобы у олигархов отняли то, что они заработали в 1990-е.

Расставание с патерналистской системой стоит дорого тем, кто в этой системе себя держал за детей, а государство за папашу. Людей, чувствующих себя «брошенными», конечно, жалко. Но если основное богатство для страны по-прежнему будут добывать три миллиона нефтяников и газовиков, а остальное трудоспособное население будет в основном перераспределять добытое ими, количество «лишних людей» не уменьшиться.

В России два средних класса

-- Помимо этих «лишних людей» и трех миллионов «добытчиков» какие в России есть реальные силы? Что, например, ваши исследования говорят о состоянии пресловутого среднего класса?

-- Мы провели исследование настроений двух групп людей, каждую из которых можно с определенной долей условности назвать средним классом. Это соседствующие на социальной сцене, но сильно различающиеся группы.

Первая -- люди из среднего или мелкого бизнеса, или наемные квалифицированные работники, живущие на неплохую зарплату. Разговаривая с ними, я впервые с начала 90-х годов увидел людей, глядящих без боязни в будущее и, что еще удивительнее, смотрящих на свое настоящее и прошлое с чувством гордости. Гордости прежде всего за самих себя, за свое дело, коллег, семью. Эти люди горды тем, что они сами добились своего положения. Они подчеркивают свое отличие от «новых русских», разбогатевших не благодаря труду, а потому, что, по их мнению, те просто «оказались в нужное время в нужном месте», например на партийных или комсомольских постах. А мы, говорили наши респонденты, начинали с нуля -- с трех компьютеров, с заводской лаборатории, с торговли кроссовками. И далее жили честно и мирно, никого не мочили... И сейчас налоги -- ну в той мере, в какой это реально, -- платим, даем работу другим.

Важно, что у этих людей есть или реальная собственность, или хорошая работа. Они могут создать хорошие условия жизни для своей семьи, дать образование своим детям. При этом им, как правило, нет еще сорока лет. Они считают себя порядочными, честными людьми -- и не по своим внутригрупповым критериям, а по общим для нашей культуры меркам. И мне нетрудно их признать «своими», в отличие от мужика с «голдой» (которого я могу в некоторых случаях уважать, но который для меня навсегда чужой). Этих людей уже довольно много, им та пресловутая стабильность, которая сейчас под вопросом, дала возможность завершить свое устройство. У них есть или может быть будущее в России, у них здесь растут дети, которые наследуют их уклад, культуру.

-- Они и есть гарантия стабильности?

-- Это на Западе средний класс -- гарант стабильности. У нас наоборот. У нас он ничьей опорой пока быть не может. Он сам нуждается в государстве как гаранте стабильности и порядка, права и закона. Это первая в России социальная категория, которой действительно нужно правовое государство и торжество закона. Те, кто выше, они могут купить у власти все, что им нужно. Тем, кто ниже, все равно какие законы, они живут не по законам, а по своему обычаю и по произволу местных властей. А этим -- нужно. Да, их всего 7--10%, они не являются массовым сегментом электората, но их мировоззрение, их политические интересы таковы, что выражающая их партия может обращаться к гораздо более широким слоям населения. Ибо их цели и ценности -- это ценности общекультурные, общенациональные, общечеловеческие.

Этот средний класс находится накануне своего социального оформления, а значит, скоро произойдет и политическое. И очень важно, кто придет их окормлять. За пределами приватной жизни они оказываются без руля. Они могут занять и либерально-западнические и шовинистическо-державнические позиции. Многие из них связаны с процессом глобализации, интеграции России в мировые рынки -- если она закончится, их не будет. Но у них могут быть частные интересы, настраивающие на изоляционистско-протекционисткий курс. У некоторых в голове чудная смесь из обоих дискурсов.

Но есть и другой средний класс. Это выросшая за позднеельцинский и путинский период бюрократия, принадлежащая уже новой эпохе, но сохранившая советские черты. Сейчас многие учреждения стали работать по прежним советским лекалам, и часть чиновников просто вернулась на прежние должности. Их много в системах управления, в медицине, образовании. На местном уровне это легче видеть, чем в столице. За неимением иных, они используют прежние алгоритмы в отношениях и друг с другом, и с населением. Среди них масса замечательных людей. Они не опора режима, нынешнему режиму не нужна опора -- они просто ему идеологически родственны.

Это достаточно благополучные люди -- по меркам их окружения. Во многом они похожи на первый тип, но у них нет того чувства самостоятельности и свободы. Их стремление к стабильности выражается в стремлении закрепить власть -- ту, которая есть, законсервировать ситуацию -- какая есть, и предотвратить ее изменения.

Например, эти люди, выступая за высокую культуру, хорошее образование и пр., одновременно приветствуют сужение информации, контроль над СМИ. В политической сфере им также не нужен плюрализм, они готовы стать конформистами, но пока не знают чему и кому.

Жизненную позицию этих людей очень хорошо обрисовывает их отношение к СМИ. Поскольку власть пока не настолько ясно высказывается, чтобы можно было взять под козырек и на советский манер смотреть/читать только официоз, они предпочитают своего рода агностицизм: мы все читаем/смотрим, но ничему не верим. Они хотят «быть в курсе», но не хотят присоединяться ни к чьей точке зрения и -- за это себя уважают, но не желают иметь и собственного мнения, потому что за него надо нести ответственность.

И в вопросах более серьезных, чем отношение к новостям в СМИ, представители этой социальной группы ответственность на себя брать и не могут, и не хотят. Обсуждаемая сейчас категория госслужащих по своим жизненным обстоятельствам гораздо более зависима от начальства, от вышестоящих инстанций, шире -- от государства (хотя именно из них и состоит государственная машина). В этом их отличие от первой категории, для которой свобода и самостоятельность -- главные ценности.

Но их недоверие всему и вся соседствует с одним очень важным исключением. Таким людям необходим позитивный полюс -- должно же быть что-то, во что можно верить, говорят они. Чаще всего таким символом оказывается действующий президент (в регионах -- еще и местный губернатор).

Президент -- фигура символическая

-- Но президенту верят далеко не только они. Ваш центр регулярно сообщает, что деятельность президента одобряет 65% и более. Это чем можно объяснить?

-- Наше общество в основном еще аморфно, но уже выделяет из себя оформившиеся функциональные группы. Конкурентные отношения возникают между бывшими соучениками, друзьями детства, и это кажется людям неправильным, аморальным, это тяжело -- как семье разъезжаться. Для облегчения нужно сохранить что-то общее, вроде семейных праздников. Люди дорожат объединяющим началом: у нас, мол, все, как у людей, -- президент, гимн. Для таких целей неважно, какой именно у нас президент, как именно он себя ведет. Сегодняшний авторитет Путина у населения складывается прежде всего из чисто символического отношения, это не функция от объема или реализации власти. Другое дело, что Путин как политик может конвертировать эту поддержку в свой личный ресурс среди окружающих его групп с их попытками лишить его самостоятельности и притянуть к себе. Но это его, Путина, ресурс (главный и, быть может, теперь единственный). А для публики роль ее собственного отношения к президенту другая -- это ресурс солидарности, ресурс самоподдержки общества.

-- Но в прессе принято считать это поддержкой президента.

-- Можно сказать и так. Как образуется эта символическая поддержка? Ее назвали словом «рейтинг». Не вполне точно, в смысле социологической терминологии, но слово закрепилось. За ним стоит следующий результат регулярных социологических опросов: на вопрос «одобряете ли вы исполнение В. Путиным обязанностей президента РФ» положительно отвечает от 64 до 80%. Такое большинство, которое можно считать мнением всего населения. Противоположное мнение до недавнего времени было решительно маргинальным, лишь после всплеска негодования по поводу «монетизации» льгот неодобрение выразила почти треть населения -- это уже серьезнее.

При этом на вопрос «правильно ли Путин ведет экономическую политику» до 40% отвечает -- нет, неправильно. Политику в Чечне не одобряет до 70%. Но эти же люди, не одобряя политику Путина по частным вопросам, одобряют его как президента РФ.

Так же в любом регионе России, кроме столиц, относятся к местному главе. Когда мы занимались исследованиями доверия, выяснилось, что из двадцати с лишним институций только две -- президент и губернатор -- имеют положительный баланс, превышение доверия над недоверием.

-- Губернатор на местном уровне воспринимается как представитель президента?

-- Нет, не представитель, он «местный президент».

-- Президент и губернатор как матрешка -- маленькая внутри большой?

-- Да. При этом мэр города не является третьей матрешкой.

-- Он обычно фигура оппозиционная.

-- Но за ним, как правило, не стоит масса населения, это оппозиционные «группы местных интересов». Для рядовой публики мэр символического значения не имеет. Мы не говорим о Москве -- тут по-другому.

Между Москвой и регионами нет качественной разницы

-- Ну, принято считать, что Москва вообще не Россия, что в провинции все процессы идут по-другому.

-- Может быть, для нашей страны и было бы хорошо, если бы Москва была бы не Россия, а Питер -- не Москва, Воронеж -- не Питер... Но жизнь по всей стране одинакова. Мы проводили большую серию интервью по Москве и регионам, которая показала: никакой разницы между жителем Ростова-на-Дону и Москвы нет. Различие в жизни столицы и остальной страны, о котором столько говорят, фазовое: бьющие в глаза различия порождены не разными культурными общностями, а одним и тем же социокультурным процессом, но на разных фазах. «Остальная Россия» -- это и есть Москва, только прошлого или позапрошлого года, или пять лет назад. И ничего другого.

Я говорю, правда, только о жизни этнических русских. Там, где начинается Кавказ или Тува, этот закон не действует. Но там, где живут люди, считающие себя русскими, -- неважно, за Смоленском или Хабаровском -- эти люди не различаются: они одинаково говорят, одинаково одеваются, одно и то же смотрят по телевизору и одно и то же едят.

Да, есть разница между богатым и бедным, но между равнобогатыми из Москвы и из провинции, как и между равнобедными, - никакой. Более того, и между образом жизни богатых и бедных куда больше различий количественных, чем качественных, культурных. Люди могут жить в два, три, десять раз хуже или лучше других, но все равно это будет один и тот же тип жизни. Хорошо это или плохо -- сословий у нас уже и еще нет, культурных типов уже или еще нет, региональных типов уже или еще нет.

Народ везде один и тот же, измеряется только числом или километрами дистанций от центра, потому его и тратят как песок. Это плохо. Это культурная бедность. У нас бедная социальность, в которой групп выделилось -- по пальцам пересчитать, она и не породила культурных отличий. Однородность, может быть, только сейчас начинает изживаться.

-- Чем плоха однородность общества?

-- Это аморфность. Когда-то было определено, что базовым, парадигмальным образцом для развитого советского общества являлся поселок городского типа. Вячеслав Глазычев, развивая эту идею, доказывал, что основным для русской жизни стала не деревня, не город, а слобода. Слобода в социологическом отношении неудачный гибрид города и деревни. Там люди, с одной стороны, живут в деревенской тесноте, но без деревенской традиции и солидарности, которая укрепляет общину. С другой -- они существуют и без городской анонимности, которая дает свободу и укрепляет личность, личную ответственности. В слободской среде есть лишь очень небольшое количество базовых первичных коллективов, которые задают основу социальности, и задают ее одинаково везде.

В советское время ее дополняли в качестве институтов социализации государственные структуры, в первую очередь место работы, «родной завод», который обеспечивал работникам и их семьям и детский сад, и путевки, и лечение, и знакомства. Завод, шахта, совхоз -- неважно, жизнь, организованная по этому принципу, не порождает культурных различий.

У населения России нет выраженных интересов

-- Но мы как-то сильно ушли в сторону... Как эта однородность влияет на отношение к власти и на возможности общества влиять на власть?

-- Из этой социальной аморфности следует и отсутствие реальных политических сил. В 90-х годах возникли идеологические партии, которые сейчас закончили свое существование, потому что они не являлись партиями больших социальных групп с выраженными интересами. Интересы нашлись пока у достаточно узких групп, тех же пресловутых олигархов, которые после нескольких проб поняли, что им легче обойтись без механизма настоящих партий, настоящих выборов. Им нужны лоббисты в парламенте и свои люди в администрации. Для этого годится нынешняя система из политически однородного парламента.

-- Вы имеете в виду, что политические партии не нашли опоры в обществе или не выражали интересы населения?

-- У большинства населения России интересы не выражены и в этом смысле отсутствуют. Поэтому и создавшаяся парламентская система не выражает волю народа. Не потому, что она неэффективная, коррумпированная и пр., но, главное, потому, что такой воли нет. И нет опять-таки не потому, что русский народ безвольный, ленивый и нелюбопытный. Просто из него медленно и постепенно выделяются группы, причем первыми совершенно не те, кого бы мы хотели видеть, -- например, криминальные группировки, потом бизнес -- группы, объединенные общностью интересов: между ними ведется борьба. А вот все остальные -- по роду своей профессии я имею право это утверждать -- свои интересы проявить не могут, механизмов для проявления их нет.

-- Получается, что российская элита нерепрезентативна? Элита сама по себе, народ сам по себе -- собственно, спроси у любого таксиста, он так и объяснит структуру нашего общества: «дурят народ».

-- А «народ» устраивают отношения с властью на началах взаимной безответственности. Эти отношения старше советской власти. Это дает определенный люфт свободы, точнее, воли. Если «они» к нам так относятся, мы можем платить им тем же. Раз они нас грабят, то мы можем у них украсть. Если барин плохой -- не грех его обмануть, украсть в лесу дерево и так далее. Строить отношения на основе взаимной честности -- такая дисциплина у нас, увы, не является национальной чертой. Нам странны люди, которые хотят заплатить налоги. Действующая система взаимообмана очень сомнительна в нравственном смысле. Но она очень удобная. По-другому -- адаптивная, подходящая для трансформирующегося общества. И она порождает свои адаптивные подсистемы.

Например, коррупцию я расцениваю как эффективный механизм адаптации общества к тем или иным новациям. В частности, к новому законодательству с его несовершенством -- русское законодательство всегда было не до конца простроенным, а уж тем более нынешнее. Взятки компенсируют несовершенства закона, дают возможность сделкам совершаться, делам идти. Если этот механизм уничтожить, вместо строгого соблюдения законов начнется нарушение других, например, тех, что охраняют жизнь человека. Когда невозможны взятки, начинается стрельба. Взятки гуманнее.

-- Ну да, раз мы уже приспособились так жить...

-- Кстати, если судить по исследованиям, в дело получения и дачи взяток вовлечено не все общество, а лишь активная его часть, те, кому что-то нужно. Население в целом лишь в отдельных случаях вынуждено идти по этому пути: поступление детей в вузы, причем далеко не всегда и везде; лечение там, где официально неплатная медицина. Те же, кто платит, таким образом регулируют отношения. Когда я интервьюировал бизнесменов, которые дают взятки чиновникам на каждом шагу и которые, как мне казалось, должны точно знать, сколько у них идет на это в год, выяснилось, что никто и не трудится подсчитывать. Взятки -- часть оборота, они заранее заводятся в накладные расходы, закладываются в цену продукта. Важно, чтобы эти платежи были постоянны. Так что это просто контрактные отношения.

-- Значит, у нас все в порядке? И состояние кризиса власти, которое фиксирует, скажем так, часть интеллигенции, это просто настроение?

-- Власть начинает разваливаться на институты, корпорации, группировки, каждая из которых имеет свой интерес. Сейчас к власти пришла последняя часть советских элит, которая не успела за десять лет к разделу советского наследства, и она забирает свое -- или отнимает это у кого-то. Армия в лице генералитета к разделу успела, МВД Ельциным было накормлено, а КГБ, ФСБ -- нет. Сейчас они пришли, причем они не только приватизируют ресурсы, они приносят и свою корпоративную культуру... Острая реакция интеллигенции на их приход, в частности, связана с тем, что в позднесоветское время интеллигенция конституировалась в противостоянии ГБ, эпоха гласности была пароксизмом этого. Сама гласность возникла по поводу чего? Открылось, что тайная полиции уничтожала прежде всего интеллигенцию, ну и помимо того массы народа. Вот что было явлено. И что было потрясающим жестом -- тайная полиция была поставлена на дело разоблачения, публичного развенчания дел тайной полиции, КГБ несколько лет занимался розыском и реабилитацией своих же жертв. Это было рационально принятое решение -- КГБ нашли занятие. Некоторое время эта корпорация занималась собственным прошлым, но сколько можно этим заниматься? И вот она попала на запятки обществу, а теперь ее вывели на первый план.

А интеллигенция на этом символическом конфликте конституировалась, и то, что во главе государства оказался полковник госбезопасности, вызвало скандал и шок. 26% населения долгое время не могли переварить этот факт. А остальным это не мешало, для них главное в КГБ -- что это не менты, они не берут взятки, не бьют ногами в участке.

Да, у этой корпорации своя стилистика, свои представления о том, кто друзья, кто враги, как надо относится к американцам, и т.д., им через себя переступать тяжело. Впрочем, как и учителям, пенсионерам и многим другим.

Реально интересен вопрос о том, действует ли сейчас этот путинский призыв во власть от имени всей корпорации, овладела ли система госбезопасности государством или туда пришли лишь кадры из нее? Если просто кадры -- значит, что это очередная перемена элит, у нас не происходит по-другому. А если произошло подчинение государства системе, тогда другое дело -- такого в истории России еще не было, и что это значит, неизвестно. Сейчас мне кажется, что координации единой нет, что решения принимаются не по тайным сетям из единого центра, а просто в силу своей корпоративной культуры, по примеру начальств.

Два крыла российской власти

-- То есть никакого «подмораживания», нормальный процесс смены элит?

-- Мне нравились построения Алена Безансона о том, что российская власть всегда представляла собой некую пустую фигуру, которая использовала, как правило, два альтернативных друг другу ресурса. Их можно называть левыми и правыми, можно называть западниками и почвенниками, а можно делить на гуманитарно-художественное и военно-промышленное направление, каждый, кто в России жил, по виду и запаху различает эти два крыла. И всегда были две партии двора, потом два крыла в ЦК КПСС -- с разными взглядами на все, на внутреннюю и на внешнюю политику, на искусство и на моду. Все мы, живущие здесь, это прекрасно понимаем.

При Горбачеве постепенно сложилось преобладание одной тенденции -- с тех пор, как он протянул руку Сахарову. Он отпустил Восточную Европу, объявил гласность... И возникло ощущение, что страна прочно встала на этот путь либерализма и демократии и исполнились вековые мечты интеллигенции. Ельцин какое-то время продолжал эту тенденцию, хотя уже пытался сменить курс, но так и не успел. Мы тогда не поняли, что эту функцию он передал «преемнику». В первые минуты нового правления казалось: все идет дальше в том же направлении, по «нашей» линии.

Но затем новая власть самым резким образом сменила направление. Я хотел бы подчеркнуть, что смена направлений -- это всегда смена элит, на которые опирается центральная власть. То есть дело было не в смене бывшего цекиста на бывшего чекиста, а в том, что новый правитель сменил партию двора. Демонстративная ориентация на ВПК, на ФСБ -- это символически прямая противоположность прежнему курсу. Иначе, теперь ясно, и быть не могло. Так же ясно, что теперь мы будем сколько-то ехать по правой рельсе, как до этого сколько-то ехали по левой... Возможно, те, кто сейчас правит паровозом, думают, что это навсегда, но законы российской истории скорее всего окажутся сильнее.

-- Вы надеетесь на возвращение левого направления?

-- Тут можно обойтись без надежды, это закон. Если говорить о надежде, то хотелось бы надеется на то, что нам удастся вырваться из-под действия этого закона. Ведь в самом чередовании правого и левого хорошего немного. Это неэффективный механизм. Лучше бы иметь, как это получается у многих других народов, механизм не чередования, а постоянного взаимодействия этих сил, их борьбы, конкуренции, взаимоподталкивания к социальному новаторству. Тогда мы развивались бы быстрее и жили бы веселее.