На 78-м году скончался академик Владимир Николаевич Топоров -- один из основателей отечественной семиотики (тартуско-московской школы), лингвист, историк и теоретик литературы, истолкователь мифологии, философии, религиозной мысли и того целого, что обычно называется «мировой культурой», а может называться движением человеческого духа. Применительно к людям такого духовного масштаба и такой творческой мощи всякая «профессиональная» дефиниция кажется условной, а всякий эпитет -- банальным и в то же время недостаточным.

Круг интересов Владимира Николаевича можно определить только самым общим образом -- Бог и человек. Иначе мы обречены будем погрязнуть в исчислении самых разнообразных сюжетов (от глубокой архаики до совсем близких времен), которые так или иначе затронуты в книгах и статьях Топорова. Но даже и этот огромный, превышающий обычное разумение, список будет заведомо неполным. Мы знаем, что Топоров писал об исчезнувших индоевропейских языках и мифологических системах, праславянском языческом пантеоне и русской святости, Вергилии и Светонии, несправедливо забытом литераторе конца XVIII века Михаиле Муравьеве и «Бедной Лизе», Жуковском, Пушкине, Баратынском, Тютчеве, Тургеневе, Достоевском, Блоке, Ремизове, Ахматовой, «петербургском мифе» и «литературных урочищах», аполлоническом и дионисийском началах русской культуры, вечных символах круга и креста, Космосе и Истории, почитании св. Ксении Петербургской и современных граффити... Но кто поручится, что в архиве не таятся труды (не менее скрупулезные, объемные, продуманные и прочувствованные) о многих иных эпохах, языках, искусствах, сочинениях, художниках, людях?

Характер топоровской мысли тоже ускользает от привычных определений. Это мысль строгого ученого? Да, несомненно. Топоров знал не только множество «фактов» (просится на бумагу слово «беспредельное»), но и цену точного знания, цену любого «факта», в котором он всегда открывал смысловую весомость и многогранность, и цену связующих логических линий, благодаря обнаружению которых выстраивались головокружительно стройные глобальные концепции. Но это и мысль поэтическая, ибо «сопряжение идей далековатых», обнаружение прежде никому не видимых схождений предполагало то интуитивное знание о постигаемом предмете, что присуще поэтам, открывающим «обычными» (но вдруг преобразившимися) словами скрытую гармонию (в которую входит и разлад, ужас, трагедия) нашего бытия. Это мысль религиозная: соединить живое ощущение единства людского рода на всех зримых этапах мировой истории (и в пространстве всей среды бытия homo sapiens) со столь же живым сознанием абсолютной неповторимости каждой личности (которая лишь рельефнее обнаруживается в мудрецах и художниках) доступно лишь тому, кто верит в Творца всего сущего и напряженно постигает Его замысел. Это мысль учительная. Хотя Топоров не обладал тем мощным просветительским темпераментом, что был присущ прежде оставившим нас Ю.М. Лотману, С.С. Аверинцеву или М.Л. Гаспарову (каждому -- по-своему), хотя он сторонился публичности и чурался выступлений в каких-либо собраниях (Летние школы по вторичным моделирующим системам поры структуралистского Sturm und Drang'а -- редкое исключение), его труды вовсе не были безадресными и отделенными от общественных нужд. Они написаны с сознательной установкой на приобщение читателя (который непременно сыщется и расслышит!) и к тем мудрости и красоте, которые открылись автору, и к тем навыкам («специальным», рациональным, духовным), с помощью которых можно эти красоту и мудрость постичь, и к тем «последним вопросам», о которых чаще или реже, поверхностнее или глубже задумывается каждый, а Топоров думал почти всегда. Он считал должным спорить по существу с теми, кто близоруко (а зачастую корыстно) противопоставлял «алгебру» и «гармонию», как считал должным постоянно напоминать о высших ценностях.

Воздействие идей Топорова на развитие русской (и мировой) филологии второй половины XX -- начала XXI века огромно и несомненно -- они буквально растворились в воздухе науки. (Другое дело, что, как и все большие идеи, они отзывались не одними лишь творческими продолжениями, но и вульгаризацией, доходящей до пародии.) Роль Топорова в общем ходе русской культуры, влияние его трудов на духовные поиски нашей интеллигенции, не бросающаяся в глаза, но реальная и скрыто влиятельная включенность сочинений Топорова в состав словесности последних десятилетий, надо надеяться, еще станут предметом серьезных исследований.

Наконец, но не в последнюю очередь, мысль Топорова -- это мысль глубоко личная, интимная, неотделимая от человеческой стати, привычек, вкусов, поведенческой стратегии, чудачеств, о которых уже давно ходят легенды, отношения к родным, друзьям, учителям и ученикам. От резко индивидуальных слога и строя работ Топорова, не менее выразительных, чем их «материал» и «методология». От того образа мыслителя, что воздушно присутствует едва ли не во всех его трудах (в поздних -- его контур отчетливее, но, быть может, и обманчивее) и, надо полагать, проявится в будущих мемуарах тех, кто близко знал Владимира Николаевича.

Топоров обрел мировое имя раньше, чем высшую ученую степень: лишь в 1988 году он стал доктором филологических наук honoris causa -- на излете советской власти была официально признана очевидность. Когда десять лет спустя В.Н. первым получил премию Александра Солженицына, решение это культурное сообщество приняло с невиданным прежде и не повторившимся позже единодушием. Все, кто знал о существовании Топорова, знали и другое: рядом с нами живет человек, которому всякое определение мало. Мы были современниками длящегося десятилетиями чуда. Факт этот, словно бы опровергающий законы бытия, а, по сути, свидетельствующий об их величии и непостижимости, трудно вмещается в сознание. Но еще труднее вместить в него другой -- простой и непреложный факт: Владимира Николаевича Топорова на земле больше нет.

Вечная ему память.