Выставку «Илья Машков из собрания Волгоградского музея изобразительных искусств» поначалу хотели назвать «Другой Машков» -- музей картины своего земляка (художник родился в станице Михайловская Хоперского уезда Области войска Донского) собирать начал хоть и активно, но поздно, когда шедевры разошлись по более известным коллекциям. Поэтому располагает произведениями позднего периода, которые обычно стараются из жалости к художнику не показывать -- в большинстве из них правильная тема побеждает живопись самым жестоким образом.

Выставка производит сильнейшее впечатление. То, что мог и умел Илья Машков «до того», в экспозиции обозначено несколькими картинами вводного зала: совсем ранний «Портрет девочки» (1903--1904) напоминает о быстро прерванном обучении в Московском училище, небольшой яркий натюрморт (1910) -- о нескольких годах, когда Машков мог почти все. Самая значительная картина -- знаменитый большой портрет художника Мильмана (1916--1917) -- лишь эхо лучших бубнововалетских лет. Когда Машков блистал на выставках, потрясал московский художественный мир, особенно силен был шок от «Автопортрета с портетом Петра Кончаловского» -- самого известного и скандального произведения первой выставки «Бубнового валета». Тогда Машков вышел победителем в состязании с лидерами -- затмил даже Михаила Ларионова. Его увлекали не авангардные идеи, просто он хотел и умел быть лучшим. Правда, ненадолго был дан Машкову мощный талант. Он исчез почти вдруг, еще до революции. А затем уже практическая хватка и желание нравиться привели прямиком к осененным портретами основоположников сводам советских здравниц (вроде «Ливадийского крестьянского курорта») и идеологически выдержанным натюрмортам.

Главный зал словно действительно о другом художнике. Том, который в 1925 году, не наступая на горло собственной песне, а логично примкнув к победителям в политико-экономической войне за выставки и заказы, вступил в Ассоциацию художников революционной России (АХРР). Организацию не просто ортодоксальную, но и совершенно дикую, активно противопоставлявшую свою плохую (сами время от времени признавали), но понятную народу живопись гнусностям авангарда. Свою знаменитую студию Машков предоставил АХРРу, отчего мастерство ангажированных учеников не повысилось, зато изменилась живопись самого Машкова, занявшегося подтягиванием безнадежных. Одно время он даже хотел оставить художественные занятия. И, очевидно, не кокетничал -- видно, как некогда доставлявшее радость искусство превратилось в нудную обязанность. Машков метался: входил и выходил из АХРРа, пытался писать нечто явно идеологическое, ездил работать в Крым и на Кавказ, теперь это называлось творческими командировками, но будни великих строек были не для него.

Тихую гавань Машков нашел в 1930-м в родной станице -- поездками сюда он мог отчитываться перед въедливыми критиками. Здесь он занимался строительством новой культурной жизни, переделывал местную церковь в Дом соцкультуры имени себя -- заслуженного деятеля искусств И.И. Машкова, писал «Колхозниц с тыквами» и «Девушек на табачной плантации». Миловидные круглолицые станичницы нравились ему куда больше, чем передовики, портреты которых легко принять за карикатуры. В станице Машков готовился к главным выставкам эпохи. Увы, большой, скорее беспомощный, чем примитивистский «Групповой портрет красных партизан Трошиных» известен лишь по фотографиям. Зато на выставке есть натюрморты, радующие фирменным машковским изобилием, но с советским оттенком. Особенно хороши «Советские хлебы» (1936) с полным ассортиментом булочной в стиле «Кубанских казаков». Больше всего пугают не идеологические приобретения, а живописные потери, на глазах настигающая художника слабость. В последних работах, портретах героев-летчиков, сделанных незадолго до смерти, невозможно разглядеть былой всепобеждающий талант -- все кончилось.