Сегодня вопрос о том, как относятся к России на Западе, как формируется имидж России в мире, очень актуален. Как, впрочем, и всегда. Формирование "положительного образа страны" в глазах иностранцев было частью государственной политики и при царях, и при большевиках. Вот только рассчитывали государственные мужи на разные силы, опирались на разные политические и общественные установки. Однако, как следует из опыта, лучшим средством для благоприятного отношения было не устрашение, не бряцание оружием и даже не военные победы, а русские романы и русские женщины.

О том, как на протяжении веков складывалось восприятие России в Европе и в ее старом центре -- Франции, историк Ольга ЭДЕЛЬМАН побеседовала с филологом и переводчиком, автором работ о русско-французских дипломатических и культурных связях Верой МИЛЬЧИНОЙ.

-- Чем была Франция для России, что русские хотели там увидеть? И чем была Россия для Франции? И вообще, зачем нужно такое общение людей разных национальностей и зачем, собственно, его изучать?

-- Пример русско-французских связей показывает: нередко общение нужно для того, чтобы искать у соседей (в широком смысле; для соседства не обязательно иметь общую государственную границу, которой у нас с Францией как раз не было) те свойства, которых недостает самим. И описывать эти свойства (подчас весьма преувеличивая) как пример и назидание для соотечественников: вот, мол, как бывает у умных-то людей. Тут важно подчеркнуть, что в случае русско-французских отношений это конструирование идеала, воплощенного в жизни и государственном устройстве другой нации, было взаимным. Потому что о том, как мы смотрели на Европу (а французы считали сами себя и считались во всем мире воплощением культурной европейскости), о том, как русские люди восклицали: «Ах Франция, нет в мире лучше края!» -- об этом написано довольно много, и с похвалой, и критически. Но меньше известно о том, что французы в некоторые эпохи с таким же пристальным вниманием смотрели на Россию и, более того, находили в ней такие свойства, каких, по их мнению, не хватало их родной Франции. Причем самое поразительное, что свойства эти в разное время были совершенно противоположными.

Во второй половине XVIII века возникло такое явление, которое один французский исследователь, Альфред Лортолари, два века спустя окрестил «русским миражом». Французские философы-просветители с легкой руки Екатерины ІІ, которая охотно сама создавала себе «имидж» просвещенной государыни, стали рисовать в своих сочинениях образ России как страны гораздо более свободной, чем тогдашняя французская монархия. Получалось так: во Франции абсолютизм, а в России вот-вот возникнет монархия почти конституционная. Вопрос о том, насколько сами французские философы верили в реальность этих конструкций, -- вопрос непростой. Пожалуй, не столько верили, сколько хотели верить. Не случайно, наверное, Вольтер в Россию не поехал -- не хотел разочаровываться. А Дидро приехал -- и ничего особенно хорошего, что подтверждало бы эти миражи, не увидел. Но приятно было думать, что есть страна, где политический идеал уже осуществился. В век Просвещения русский мираж имел, так сказать, прогрессистский характер.

А в XIX веке, в 30--40-е годы, возник русский мираж противоположного идеологического наполнения -- монархический, консервативный. Роли переменились: теперь Франция стала конституционной монархией, с парламентом и парламентскими дискуссиями, а Россия осталась абсолютной монархией, но для тех французов, которым их парламентаризм не нравился, эта российская монархия стала символом правильного политического устройства. Потому что парламентаризм -- это (им казалось) хаос, беспорядок. А Россия посреди этого хаоса -- островок спокойствия, порядка, якорь в бурном море (образ не мой, а С.С. Уварова, который свою знаменитую триаду "православие, самодержавие, народность" задумывал именно как «наш ответ» французскому беспорядку). И французы эту мысль охотно подхватили; то есть можно сказать, что этот новый, консервативный русский мираж, так же как и предыдущий, прогрессистский, создавался в тесном сотрудничестве русских и французов. В XVІІІ веке такими «соавторами» были русская императрица и французские философы, в первой трети XІX -- русские «публицисты» и дипломаты, такие как Уваров или князь Элим Мещерский, и французские монархисты, так называемые легитимисты, которые считали короля Луи-Филиппа узурпатором, а конституционную монархию -- государством горлопанов. И опять-таки, хотелось людям думать, что если уж в родной стране невозможно возвратиться к прежнему, дореволюционному государственному устройству (оно так и называлось -- старый порядок), то должно же на земле быть такое место, где этот идеал осуществлен, где вместо хаоса царит порядок. Таким местом им виделась Россия. Причем характерно, что придумывали это именно про Россию, а не про Пруссию или Австрию, которые тоже были абсолютными монархиями. Видимо, потому, что Пруссия и Австрия были ближе и больше даны "в непосредственных ощущениях", а Россия была такая tabula rasa -- более далекая, менее известная, поэтому ею легче было обольщаться. Хотя, с другой стороны, к созданию «русского миража» приложили руку и русские публицисты, и французы, женатые на русских дамах (феномен русских жен как «культурообразующего фактора» уже тогда имел место). Но даже если что-то было придумано русскими, главное, что французами это было в тот момент востребовано.

-- Получается, что отечественная идея о неком особом мессианском пути, который Россия покажет миру, корреспондировала с ожиданиями в самой Европе?

-- Да. Только французы-легитимисты 1830-х годов этот мессианский путь искали не в будущем, а в прошлом. На Россию, как на манекен, надевали концепцию патриархальной и патерналистской монархии, где все подчиняются государю, как дети отцу, как верующие Богу -- не с болью душевной, не насильно, а по доброй воле. Если верить этим французским публицистам, получалось, что в России отношения между помещиками и крестьянами и между императором и подданными такие же, как отношения в хорошей семье. И не нужно никакого парламентского шума, гармония устанавливается сама собой. Я сейчас несколько утрирую, но об этом во Франции действительно писали, и писали много. Больше того, есть книга, и книга очень широко известная, которая родилась именно из столкновения вот этих «миражных» представлений о России с реальностью. Это «Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина, вышедшая в 1843 году. Кюстин был легитимист и читатель легитимистской прессы; он ехал в Россию, чтобы своими глазами увидеть ту патриархальную утопию, тот идеальный порядок, о котором он знал из этих газет. А увидел изнанку этого порядка, насилие, которое его обеспечивает, и вернулся из России сторонником той самой конституционной монархии, к которой относился до поездки весьма скептически. И его книга, вдобавок очень страстная и очень талантливо написанная, подвела черту под существованием легитимистского миража.

-- И что же, больше французы «русских миражей» не придумывали?

-- Нет, и позже были замечательно интересные эпизоды.

Потом, в конце XIX века, Мельхиор де Вогюэ изобрел «русскую душу». Многие и у нас, и во Франции не знают, что пресловутая идея "русской души" -- тоже конструкт, сознательно придуманный дипломатом виконтом де Вогюэ, который бывал в России и знал ее, у него тоже была русская жена, фрейлина императрицы. Ему, набожному католику, ужасно не нравился французский натурализм конца столетия, с его приземленностью, бездуховностью, когда описывали только земное, о небесном же забывали вовсе. И вот своего рода противоядие этому он стал искать в России, в русском романе, о котором написал целую книгу (она вышла в 1886 году). Хотя он не то чтобы совсем заблуждался по поводу России. У него есть замечательное рассуждение насчет русской души - что, мол, она похожа на суп, где есть все: и рыба, и овощи, и травка, и пиво, и сметана, и горчица (это, видимо, об окрошке у него были такие представления, хотя больше такой суп похож на джеромовское ирландское рагу), -- все что угодно есть в этом супе, и вкусные вещи, и отвратительные, и никогда не знаешь, что ты оттуда выловишь. Точно так же, говорит Вогюэ, и русская душа. Это котел, в котором перемешиваются самые разные ингредиенты: печаль, безумства, героизм, слабость, мистика, здравомыслие, -- и вы можете оттуда выудить все что угодно, даже то, чего совсем не ожидаете; если бы вы знали, восклицает Вогюэ, как низко эта душа может пасть и как высоко подняться! И как ее швыряет из стороны в сторону. Потрясающее описание, по-моему. Вогюэ сознавал, что в русской душе есть все, но намеренно преувеличивал ее спиритуалистическую сторону. Он хотел при помощи русского романа предъявить образец духовности французам, которые, по его мнению, эту духовность утратили. То есть опять француз искал в России то, чего ему недоставало дома, и это недостающее частично основывалось на реальности, а частично было «миражом», конструкцией, постройкой из подручных средств. И я думаю, тот факт, что у французов до сих пор в большом почете Толстой, Достоевский, -- это следствие прививки, вложенной в культуру Мельхиором Вогюэ. Я сама не раз встречала французов, и притом не обязательно филологов, которых спрашиваешь, почему они стали учить русский язык, и они отвечают, что исключительно потому, что прочли -- в переводе! -- Достоевского (или Толстого).

-- Это про мифы и миражи, которые французы сочиняли про нас. А с русской стороны по отношению к французам такое явление тоже имело место?

-- Разные русские видели разную Францию: для одних она была источник литературных новинок, для других -- политических идей и событий, для третьих -- новых модных фасонов чепчиков. Это общеизвестно. Но эта тема тоже имеет ракурсы, известные куда менее и чем-то, что называется, даже трогательные. Это связано с ролью дипломатов. В ту эпоху одна из непосредственных обязанностей дипломатов, послов (помимо улаживания отношений и т.п.) состояла в том, чтобы самым подробным образом описывать свои беседы с императором и министром иностранных дел. Но главное -- с императором, поскольку понятно было, что в России вся политика зависит от него. Я думаю, что они довольно точно передавали не только смысл его речей, но даже, так сказать, мыслительные конструкции. И вот прелестный эпизод 1834 года. До Петербурга дошли слухи об отставке французского министра иностранных дел. Николай Павлович взволновался: с этим министром были налажены отношения, его политика устраивала Россию, зачем же его снимают и что теперь будет? Посол ему объясняет: мол, государственное устройство Франции таково, что если парламент не поддержал какую-то конкретную меру, предложенную министром, министру приходится уйти, но это ничего не значит, политика останется той же самой, потому что дело не в человеке, а в системе. Николай недоверчиво отвечает, что так-то оно так, но мы-то знаем, что все-таки главное именно в человеке и в личных с ним контактах. Потому что в России все зависит от конкретных людей, и сама идея о том, что политика может не измениться оттого, что придет другой человек, кажется русскому государю довольно дикой. И еще долго посол объяснял императору, как работает парламентская система. Получается, что общение с французским дипломатом было для русского царя школой парламентаризма.

-- А мотив русской угрозы, исходящей от России опасности ведь тоже существовал?

-- Конечно. Кстати, этот мотив имел вполне конкретные основания, ведь были казаки в Париже в 1814 году и в 1815-м, после Ста дней.

Почему говорили именно о русской угрозе, а не прусской или английской? На самом деле мы просто знаем о "русской угрозе" больше, чем о, допустим, франко-английских или франко-немецких отношениях и о том, насколько во Франции периодически обострялась ненависть к англичанам или к немцам. И все-таки в 1814 или 1815 году для французов пруссаки или англичане были "свои", а когда появились казаки -- это уже была экзотика, и притом экзотика страшноватая. Вдобавок на это восприятие накладывались еще геополитические концепции: когда-то в Рим пришли с севера варвары, и поскольку историческое мышление часто действует по аналогии, то теперь на роль варваров определяли русских и возникала идея русской угрозы. Но точно так же у нас была идея французской угрозы, причем не только на уровне народного сознания после войны 1812 года. Французы боялись, что их страну заполонят орды русских варваров, а русские государи со времен революции 1789 года боялись революционной заразы, и как только во Франции происходила очередная революции, они отзывали всех своих подданных из Парижа домой.

-- Мы с вами говорили о французской роялистской прессе. А пресса демократическая?

-- Там все наоборот, вместо России-идеала -- империя зла, империя кнута. Абсолютно деспотическое, варварское государство, и главный варвар -- император: он душитель, кровавый убийца. Так писали французские журналисты-республиканцы; так же, естественно, писали и поляки-эмигранты, выпускавшие в Париже свою прессу на французском и польском языках. Кстати, риторического «нагнетания», только не позитивного, а негативного, в этих статьях было не меньше, чем в легитимистских утопиях. Просто сейчас это читать привычнее, потому что обличения самодержавия из школьных учебников советского времени примерно в той же стилистике выдержаны. Между прочим, перечитывая наиболее пламенные фрагменты "Былого и дум" Герцена, находишь там примерно те же филиппики, что и в республиканских французских газетах, только Герцен это талантливее делал.

-- А Герцен эти газеты читал?

-- Да, я думаю, когда писал «Былое и думы», уж наверняка читал. Если не эти конкретные газеты 30--40-х годов, то какие-то более поздние, им подобные.

-- У вас есть книга о русско-французских связях, имеющая подзаголовок "Дипломаты, литераторы, шпионы". Первых двух категорий мы коснулись, давайте теперь про шпионов. Первый вопрос: это три линии, по которым действительно шли основные контакты, или это ваши личные научные предпочтения? И кто такие в ту эпоху шпионы? Тогда еще не существовало промышленного шпионажа, да и военный был совсем не тот, что в нашем понимании. Чем тогда шпионы занимались, что они должны были узнавать?

-- Когда я в подзаголовок поставила слово "шпион", это была некоторая провокация, я понимала, что от меня ждут чего-то возвышенного, про Пушкина, но никак не шпионов. Кстати, тех, кого в XІX веке называли "шпионами", сейчас бы назвали, вероятно, «агентами влияния». И я не думаю, что многие из этих людей сами назвали бы себя шпионами, тот же Яков Николаевич Толстой, который жил в Париже много лет формально как посланник Министерства просвещения, а на самом деле как агент Третьего отделения, или некий Дюран, который ухитрился быть одновременно агентом трех государств -- России, Австрии и Франции. Но шпионами они себя не мыслили, а имели более лестные для себя определения. Журналисты, публицисты, наблюдатели, так сказать. А что хотели узнать? Ну вот, например, в 1834 году некий полковник Ла Рю по поручению французского посла Мезона объехал Россию и составил семь донесений о разных сферах -- про сельское хозяйство, состояние армии и т.д. Зачем это было нужно? Так, на всякий случай. Луи-Филипп воевать совершенно не хотел, его недаром прозвали «Наполеон мира», но считалось полезным знать, как обстоят дела у «соседей». Таким -- шпионским -- образом составлялась статистика чужой страны (в старинном смысле слова статистика -- «наука о силе и богатстве государства, о состоянии его в данную пору»). А кроме того такие дипломаты-наблюдатели-шпионы были еще и доморощенными социологами. Дипломаты помимо регулярных докладов о беседах с императором или министром иностранных дел насчет текущих событий время от времени должны были составлять отдельные доклады о состоянии общественного мнения. И у этого самого Ла Рю последнее донесение как раз посвящено общественному мнению -- и, кстати, совершенно противоположно тем идиллическим представлениям о русском самодержавии, которое насаждали монархические французские газеты. Ла Рю убеждает своих начальников, что монархия в России рухнет буквально завтра, император вовсе не имеет кредита доверия, страшно боится дворянства и всячески перед ним заискивает. Ла Рю служил Июльской монархии, и ему хотелось доказать, что оппозиционеры-легитимисты напрасно ставят Луи-Филиппу в пример Россию с ее якобы идеальным порядком; и вот он выстраивает свой образ России, которая того и гляди развалится. Забавно, что позже, уже при Второй империи, этот Ла Рю сам стал верным слугой вполне авторитарного режима. Во Франции в XІX веке политические режимы менялись так часто, что даже было изобретено понятие «флюгер» -- для обозначения людей, легко меняющих свои убеждения. Даже «Словарь флюгеров» вышел в 1815 году...

-- Вообще говоря, насколько были эффективны русские "агенты влияния" во Франции? Они имели какое-то влияние на общественное мнение? И на кого там они ориентировались?

-- Ну, например, зачем сидел в Париже помянутый выше Яков Николаевич Толстой? Чтобы отслеживать французскую прессу, находить антирусские заметки и реагировать на них, то есть опровергать. Причем опровергал он их не от своего имени, а от имени французов, которые были у него «на довольствии». И печатал эти заметки во французских газетах, которые также были «на довольствии» у российского государства. Потому что, рассуждал он, зачем же писать о России хорошо от русского имени, от французского же это будет выглядеть более убедительно.

Хотя в русском внешнеполитическом ведомстве было две концепции. Министр иностранных дел Нессельроде считал, что отвечать не нужно, мол, собака лает, а караван идет. Лучше вообще не реагировать, и нападки сами собой забудутся. А шеф жандармов Бенкендорф, напротив, считал, что если возник во французской прессе какой-то "антирусский прыщ", без ответа его оставлять нельзя. Этими ответами и занимался Толстой.

-- То есть это было "конструирование положительного образа России в международной прессе"?

-- Да, конечно. И создание, например, того легитимистского «миража», о котором я говорила выше, было важным элементом этого конструирования. И разумеется, это все влияло на общественное сознание. Но для реального познания России, мне кажется, было важно не только это, но и общение с приезжавшими в Париж русскими (которых, кстати, после Июльской революции, в 30--40-е годы, российские власти в Париж выпускали очень неохотно; число людей, получавших разрешение поехать во Францию, исчислялось всего несколькими десятками в год). Конечно, не все приезжавшие русские были такими, как Александр Иванович Тургенев, который не только русским друзьям доставлял новинки французской литературы, а французским рассказывал про новинки русской, но и французов извещал о таких событиях в их собственной литературе, про которые они знать не знали. Тургенев был человек уникальный. Но все равно, мне кажется, контакты с русскими в Париже имели большое значение, потому что напоминали, что русские дворяне -- такие же светские люди, ничем особенным от французов не отличаются. Я думаю, тогда -- как, кстати, и сейчас -- гораздо важнее было показать не то, что Россия -- сверхдержава, атрибуты которой мощь и угроза, а то, что в России живут «такие же люди, как мы» (по крайней мере в том, что касается образованного общества). И в этом смысле очень важны, как мне кажется, два малоизвестных и не очень, пожалуй, эстетически совершенных романа Поля де Жюльвекура. Был такой француз, тоже женатый на русской, переводчик русских стихов (сборник под названием «Балалайка» он выпустил), приложивший руку к созданию этого самого консервативного, монархистского миража. Так вот, он выпустил два романа, в 1842 и 1843 годах, -- «Русские в Париже» и «Московское Сен-Жерменское предместье». В общем-то ничего особенного -- сюжетные ходы той литературы, которую Вяземский называл «гостиными» романа, приложены не к французам, а к русским, и выходит очень интересно: русские не хуже и не лучше, чем французы.

То есть можно сказать, что в отношениях двух стран постоянно работают две разные тенденции: одна заключается в том, чтобы находить у соседа то, чего нет у тебя дома, но что бы очень хотелось иметь. А другая -- убеждаться в том, что за кордоном живут в общем примерно такие же люди.