Людмила Петрушевская написала роман, а издательство «Эксмо» выпустило его в свет. Называется он «Номер один, или В садах других возможностей». Первая часть названия читается трояко.

Во-первых, «номер один» -- это главный герой, затурканный интеллигент, этнограф и любитель компьютерных игр, отец неизлечимо больного ребенка, угодивший в жуткую авантюрно-мистическую историю. В общем сводимую к сюжету волшебной сказки: нарушение запрета -- испытания в стране мертвых -- разрешение трудной задачи -- воскресение, оно же воцарение. В последнем пункте есть неясность. Герой вроде бы достиг вожделенной (поначалу им и не осознаваемой) цели -- властитель царства мертвых посулил ему выздоровление несчастного дитяти, но вполне возможно, что за спасение ребенка придется заплатить гибелью. Финальный e-mail героя обрывается на полуслове (фабульно -- появлением властителя страны смерти), а мотив оживления детей гибелью родителей навязчиво проходит сквозь весь роман. Самый эффектный эпизод -- принесение в жертву матери шамана (он же -- владыка «садов других возможностей», испытатель и антагонист героя): зверскую казнь (с женщины заживо сдирают кожу) запечатлевает на видео «случайно» подвернувшийся лох-этнограф (наш «номер один»), дабы в дальнейшем мир узнал о страданиях вымирающего северного народа энтти. («Журналисты -- реклама террора. Телевидение сохранит энтти. Казнь матери потрясет мир».) Не случайно роль жертвы доверена актрисе, а вопрос о том, испытала ли она в ходе этого спектакля «ди с чеб де сравдибую боль», по сути, неправомерен. В «садах других возможностей» нет собственно людей -- есть лишь оболочки, по которым перемещаются души персонажей. Представление. Компьютерная игра. Роман.

Вот мы и добрались до «во-вторых». Во-вторых, «номер один» -- это первый опыт Петрушевской в новом жанре. Речь идет совсем не о литературоведческих дефинициях, а потому не будем спрашивать, было ли романом сочинение «Время ночь», вошедшее в шорт-лист первого русского Букера. (С декабря 1992 года наша литературная общественность не может успокоиться: как это Петрушевскую тогда посмели премией обнести!) Речь идет об особенной новизне. Как сказано в суконной издательской аннотации, «данная книга не похожа на все, что этот автор до той поры написал». (О великий, могучий, свободный и какой-то там еще русский язык!) На самом деле похоже (и даже очень -- всегдашняя фирменно «петрушевская» перенасыщенная «находками» имитация косноязычия; всегдашнее желание напугать читателя; всегдашняя «скрытая» -- то есть криком кричащая -- сентиментальность, требующая жестокости), но посыл здесь важнее, чем результат. Предлагается «большое слово о мире». Озверевшем и неуклонно движущемся к своему концу. То есть к архаическому началу. Несчастный (и привлекательный в своей дикости) северный народец символизирует не только спившуюся и свихнувшуюся, терзаемую бандитами и бизнесменами Россию, но и все человечество. В мире Петрушевской обретаются либо тихие страдальцы, либо наглые -- утратившие дом, семью, память и совесть -- людоеды-отморозки, на мифологическом языке энтти -- «чучуны». Ради спасения дома (рода, племени, мироздания) иные из энтти (неважно, северные ли это дикари или московские интеллигенты) втягиваются в зловещие игры -- и «чучунизируются». А те, что не рыпаются, сползают в первобытное состояние, откуда тоже недалеко до полного расчеловечивания.

Дикость пугает и влечет. Так «номер один» не может жить без этнографических штудий, экспедиций, слияний (вполне плотских) с таинственным народцем. Так его компьютерные наработки и ученые теории оказываются аналогом шаманских практик, с одной стороны, и романа Петрушевской, с другой. Всеохватный миф призван запечатлеть «ужас, ужас, ужас» сегодняшнего бытия и заставить очнуться глупых обитателей якобы защищенного цивилизованного пространства. Вы все -- такие же энтти, если только не чучуны, утверждает Петрушевская. Но не пугайтесь: копеечный комфорт, навороченные технологии и фальшивые (других не бывает) доллары -- это преходящее. Надвинутся могучие льды, вырвутся на волю хтонические силы, засверкают в черной ночи зигзаги слепящих молний -- сгинут прохвосты и насильники (по ходу дела «номер один» расправляется с директором своего института -- вполне в духе крепкого голливудского боевичка), развеется туман христианских сказок -- останется голый человек на голой земле, ведомый могучим инстинктом сохранения рода. Страшно будет. Холодно-голодно. Но энтти выживут -- им не впервой проходить сквозь великое оледенение. Самые разумные (то есть не- или вне-разумные; в мифе все обратимо), быть может, после новой катастрофы избавятся от пакостного соблазна культуры. Поймут, что любая компьютерная суперигра лишь жалкое подобие шаманских действ, что любая культура -- вредное (в лучшем случае бессмысленное) заблуждение-наваждение, что нет никакой Истории (трагической, но несущей тайный смысл), а есть лишь вечная сказка.

А пока не поняли, пусть тешатся «культурным текстом». Где все сгодится: северный народ, больные дети, переселение душ, уголовщина, мифология, виртуальные реальности, американские блокбастеры, комедийные qui pro quo, бедствования академической науки, наркотики, торговля оружием, садизм, инопланетяне, сегодняшний «Московский комсомолец», вчерашний бестселлер отечественного розлива и позавчерашние мудрствования о смерти Бога. Выявлять источники (литературные, фольклорные, «газетные») романа Петрушевской -- занятие для пытливого соискателя степени кандидата филологических наук (или PhD). Ловить на противоречиях -- пожива для неподкованных филологически публицистов. Миф всеяден и внелогичен -- особенно если это миф авторский, искусственный, замаскированный под роман.

Самый скверный роман невозможен без личности героя и неповторимости его истории. Далеко не всякий романист способен личность и историю создать, но я обсуждаю не меру таланта, а жанровую задачу. Которая Петрушевской чужда. Невозможно воспринимать всерьез муки «номера один», потому что в нем нет ничего «субъектного». Потому что, попадая в чужую оболочку, переживает он сие обстоятельство словно бы по инерции (дань литературной традиции). Потому что киношная расправа с гадом-начальником, постижение мистических тайн народа энтти и страдания из-за больного ребенка для подставного безликого (якобы так задумано) героя одинаковы. Одинаково литературны. Не верю я в бедствия народа энтти -- потому что это не народ, а символ. И в трогательного больного младенца не верю, и в детишек из онкологической клиники. Потому что это тоже символы. (И не надо меня пугать особо зловещими недугами -- в жизни жуть берет и от детского насморка.)

Впрочем, я не верю, а другие поверят. Одни -- потому что давно любят Петрушевскую и не хотят видеть, как автоматизируются ее приемы, как накачивается в тоскливую чернуху тоскливая метафизика, как старается изо всех сил писательница переплюнуть всевозможных пелевиных-сорокиных и стать «номером один». Другие -- потому что жить совсем невыносимо. Третьи -- потому что мечтают именно о такой прозе: с интеллектуальными ребусами (совсем нетрудно их расшифровывать, но так приятно: сразу себя умным чувствуешь), накатом многозначительности (которому весьма способствует расхлябанность сюжета и избыток «нестандартных» слов), стрелялками-догонялками-взрывами, «суровой правдой жизни» и глубоким презрением к быдлу. Будь то герои или читатели, что на ура схавают роман «номер один». Думаю, третий (важнейший) смысл заголовка книги Петрушевской ясен.

Допускаю, что самооценка окажется провидческой. Может, и Букера отвесят. (На зависть Татьяне Толстой.) Или «Триумф». Главным событием года роман уже объявили. И совсем не охота кричать что-то вроде «Встаньте, гражданка, в очередь за «Поколением Голубой Кыси»! Ваш номер -- шестнадцатый!» Сами разберутся, кто совсем гений, а кто без четверти. Я же не могу назвать «новую» книгу Петрушевской иначе как, используя ее же оборот, еще одной «дикой животной сказкой».