Январские книжки журналов принято формировать с особым тщанием: новый год, новая жизнь, теперь наша фабрика будет работать еще лучше. «Новый мир» (№1) предлагает почтеннейшей публике настоящего кассового сочинителя -- почти Маринину, без пяти минут Устинову. Верно, Людмилу Улицкую, чей роман «Искренне ваш Шурик» (окончание в феврале, потерпите) исполнен по фирменному авторскому рецепту -- органический синтез высших достижений «Работницы» и «Плейбоя». Женская (утонченная, ласковая, кружевная, желейная и т.п.) проза уравновешена мужской (просоленной, обветренной, хряпающей, заржавленной и т.д.) -- повестью Василия Голованова «Мурзилка». Хотите культурных «чуйств», шелкового ретро и эротики сквозь замочную скважину -- Шурик искренне ваш. Хотите суровой правды, обжигающего спирта, ободранных рук и экзистенциальной муки -- будет вам спившийся бедолага-рыбак, мерзавец-майор, подбивающий заглавного (замурзанного) героя на браконьерство, последние рыцари рыбнадзора и в придачу московская журналистка, прибывшая на край света в поисках настоящего. Вероятно, это называется «традицией» -- может «казаковской», может «астафьевской». Наверно, и Улицкую кто-нибудь в продолжатели Трифонова запишет. А кто-то углядит большие смыслы в адресованных «западным славистам» (на среднем «западнославистическом» уровне исполненных) рассуждансах Владимира Маканина о последовательном «раздевании» героя русской прозы ХХ века («Ракурс. Одна из возможных точек зрения на нынешний роман» -- речь, произнесенная на открытии Франкфуртской книжной ярмарки). Вольному -- воля.

Остальным стоит читать те достойные (не имитаторские) тексты, которые в январском «Новом мире» тоже можно сыскать. Два рассказа Нины Горлановой («Душечек не бывает» и «Двое»; последний в соавторстве с Вячеславом Букуром), где нет принципиальной новизны (строй горлановской прозы сложился давно), но есть неповторимость деталей (бытовых и эмоционально-психологических), свежесть наблюдений и шуток, радость, полнящая сам процесс сочинительства и передающаяся читателю. Подборки стихов Владимира Салимона и Анатолия Наймана (тоже узнаваемые, но узнаются, как и в случае Горлановой--Букура, сами поэты, а не образцы, по которым кроятся «правильные» опусы). Публикация писем философа Густава Шпета (1879--1937) к жене «Я пишу как эхо другого...». Наконец, страшная по материалу, способная шокировать интеллигентного читателя и насыщенная большой мыслью статья Эриха Соловьева «Переосмысление талиона. Карательная справедливость и юридический гуманизм». По-моему, философской публицистики такого уровня мы давно не видели -- имею в виду, прежде всего, интеллектуальное бесстрашие автора, неотделимое от ответственности за проговариваемые горькие истины. Тот самый случай, когда кажется, что статью должен прочесть всякий вменяемый человек.

В «Знамени» (№1) поэзия представлена громкими именами Беллы Ахмадулиной («Посвящения» -- иные строфы писаны по старой орфографии, с ятями-ерами, и набраны полужирным, «как бы славянским» шрифтом), Сергея Гандлевского и Бориса Рыжего (1974--2001; подборка дополняет недавнее, наиболее представительное издание -- «Стихи», СПб., «Пушкинский фонд», 2003). Стихи эти поневоле читаются на фоне лирической (иного слова не подберу, иронический подтекст не подразумевается) статьи Сергея Чупринина «Высокая (ли) болезнь. К о бытовании поэзии в современной России». Чупринин констатирует: поэтов (совсем даже не графоманов) у нас много. Слишком много. Настолько много, что расслышать кого-либо (хоть неофита, хоть давно публикующегося «профессионала», хоть кумира былых времен) почти невозможно. Растет поголовье мастеров -- растет их замкнутость на себя (аутизм) -- дробится литературная вселенная. В лучшем случае поэт нужен узкой группе фанатов. В помещенном непосредственно перед статьей Чупринина путаном и азартном эссе (манифесте, «символе веры») двадцатитрехлетнего поэта (и прозаика, и филолога, и журналиста) Владимира Козлова «Поколение действия и лето перемен» читаем: «Профессионализм нужен на рынке, поэзия нужна мне самому. Наше поколение очень спокойно (даже очень? как пульс покойника? -- А.Н.) относится к тому, что у его стихов (поколения? соборно, стало быть, ямбы с верлибрами гонят? артельно? -- А.Н.) может быть один читатель...» Трогательно читать текст, в коем апология крайнего индивидуализма (почему-то увязанного с прагматизмом) сочетается с отчетливым говорением «за всю Одессу», где драгоценное «я» невольно подается как часть железобетонного нового (разумеется, прежде землю одни дураки топтали) поколенческого «мы». Увы и ах, «поколение» здесь (как и всегда) не при чем. Чупринин убедительно показывает, что «аутизм» присущ едва ли не всем нынешним стихотворцам. И вовсе не отменяет всегдашней амбициозности поэтов, их желания быть расслышанными, признанными и увенчанными. (Все это легко прочитывается в манифесте гордого Козлова.) Вершится статья Чупринина изящной виньеткой, цитируется Мандельштам: «...критики очень любят предаваться грустным размышлениям, где только увидят кучу стихов». Я вот -- и увидел, и предался. А вы?» «И я! И я!» -- кричу, как осел у Гейне. Оставляя за собой право на чистую радость от встречи с обращенным ко мне живым поэтическим словом. Что случается не так уж редко -- упреки в «клубности», «фанатизме», слепой любви к всего-то пяти-шести (вообще-то их больше) поэтам принимаю. И желаю всем ценителям русской Музы такие же упреки заслуженно услышать.

Вообще-то говоря, с прозой та же история. Кто только в последние годы не метал молнии в писателей, позабывших о публике, то ли отставших от времени, то ли ушедших в бессмысленное модничанье? Виноватили в том премии, журналы, критиков, Запад, самобытничество, вековую отсталость и, разумеется, Чубайса. Искали панацею то в «новой искренности», то в глянцевой доступности, то в «крутизне». Ну и находили -- то, что искали. Вот Наталья Иванова («Сомнительное удовольствие»), разбирая словесность минувшего года, постулирует: последняя книга Виктора Пелевина -- это «центр нервных волокон, солнечное сплетение современной русской словесности». Потому ее приняли широкие читательские массы (вкупе с Коэльо, Мураками, Донцовой и Акуниным), хотя и не поняла «газетная критика». (Это синекдоха, «часть вместо целого» -- Иванова, конечно, знает, что в России достаточно газет, кроме «Времени новостей» и что большинство как печатных, так и сетевых СМИ, славили-интерпретировали-пиарили «ДПП (nn)» не за страх, а за совесть.) По мне же, Пелевин ничем не отличается от того насквозь вторичного мелкого «скандалиста», заслуженной дискредитации которого посвящена другая главка статьи Ивановой. (Фамилию не называю -- интересующихся отсылаю к журналу.) Они мне просто неинтересны -- как и лунно-эротический цикл Маканина (большая часть прозы которого, вплоть до «Андеграунда...» и «Удавшегося рассказа о любви», мне по-прежнему дорога). О том, что мне казалось важным, серьезным, эстетически и интеллектуально значимым, я старался писать на протяжении минувшего года -- но как раз эти сочинения в статье Ивановой либо упомянуты бегло, либо пропущены. Уверен, что иные вещи из этого ряда Ивановой оцениваются высоко -- но в формат актуальных тенденций они не укладываются. Это просто проза -- и два ее высоких образца представлены в январском «Знамени».

Я имею в виду повесть Леонида Зорина «Забвение» и фрагменты «Современного патерика» Майи Кучерской, помещенные под удачным заголовком «Чтение для впавших в уныние». Думаю, что строгая, светло печальная история Зорина об уходе (в недуг, тщету или небытие) его любимых героев («Забвение» -- продолжение давней повести «Алексей», но отнюдь не случайно здесь мелькают персонажи «роминского» цикла и романа «Трезвенник») достойна такого же имени. Хотя совсем не похожа на смешные истории Кучерской о батюшках, один из которых чуть не стал президентом, другой был людоедом (но строго держал посты), а третий -- вообще ничего не умел, жил, мыкался да и умер. Его отпевали в хмурый ноябрьский день, и когда люди по обычаю хотели зажечь свечи -- свечи у всех загорелись сами, а храм наполнил неземной свет.

Полностью «Современный патерик» должен выйти в издательстве «Время», а «Забвение» -- в томе избранной прозы Зорина («Эксмо»). Так что не будем впадать в уныние.