В честь своего 120-летия Рижский театр русской драмы пригласил на постановку Петера Штайна, давнего любимца русских зрителей. Впервые приехав к нам в 1990 году с «Тремя сестрами», он привозил потом «Вишневый сад» (обе постановки -- «Шаубюне ам Ленинер плац») и «Дядю Ваню», сделанного в Италии. В Риге Петер Штайн поставил «Чайку», через полгода после премьеры рижане показали спектакль в Москве, на сцене Театре им. Вахтангова. Штайна, кажется, с ними не было -- на аплодисменты он не выходил.

Сегодня режиссеры все реже видят в спектакле живой организм. Мало кто скажет «мое детище» -- скорее они относятся к спектаклю как к изделию, послепремьерная судьба которого, в общем, мало волнует изготовителя. В первую очередь это относится к режиссерам-гастролерам, одним из которых стал Петер Штайн. Превращение «детища» в «изделие» -- это далеко не только смена сентиментального тона на более деловой и жесткий. Это знак очень серьезных изменений во всей театральной практике.

Штайн приехал в Ригу с художником Фердинандом Вогербауэром (театралы помнят его по «Дяде Ване») и художницей по костюмам Анной Марией Хайнрайх. С ними же за два месяца до рижской премьеры режиссер выпустил «Чайку» по заказу Эдинбургского фестиваля. Если верить буклету, на обложке которого написано «звезда мировой режиссуры Петер Штайн» и т.д. («звезда режиссуры» -- это тоже что-то новенькое), рижане этим даже гордятся: ах, как интересно, две версии спектакля, и кто сказал, что мы хуже Эдинбурга. Гордиться, на мой взгляд, нечем, даже если для рижского театра Вогербауэр и Хайнрайх придумали нечто новое, а не просто калькировали августовскую постановку (второе правдоподобнее). Штайн-то уж никак не мог ставить две «Чайки» подряд, наполняя их разным смысловым содержанием. Он почти не кокетничает, когда говорит о себе: «Я не считаю себя самостоятельным художником. /.../ Я ни в коей мере не считаю себя вправе что-то менять или добавлять в намерения автора». Трудно поверить, что на премьере в Эдинбурге его осенило: да ведь у Чехова были совсем иные намерения!..

Стало быть, перед нами рисунок по трафарету. Сеанс одновременной игры. Любой шахматист вам скажет: на таких сеансах и на турнирах один и тот же гроссмейстер (а Штайн все-таки гроссмейстер) играет в совсем разные шахматы. Угадайте сами, где требуется вдохновение, а где -- хорошая память и знание стандартных позиций.

Совсем не хочется писать это, но «Чайка» -- худший из четырех чеховских спектаклей Петера Штайна, приезжавших в Москву. Хотя, конечно, совсем не худшая из «Чаек», виденных мною в жизни.

Театр, для которого «Чайка» Штайна все равно остается важнейшим событием сегодняшней, достаточно трудной жизни, я очень прошу не обижаться на мои слова. Мне самому обидно, тем более что Штайн пригласил участвовать в спектакле троих московских артистов: Елена Стародуб из театра «Модерн» играет у него Аркадину, Иван Шибанов (Театр им. Гоголя) -- Треплева, Анатолий Лобоцкий (Театр им. Маяковского) -- Тригорина. Можно сказать, что они нашли общий язык с рижанами, можно назвать игру ансамблевой. Нельзя сказать, что мне нравится этот ансамбль.

Общий тон, заданный режиссером, лучше всего передают слова доктора Дорна: «Как все нервны!» -- и к этому надо добавить, что Леонид Ленц играет Дорна пожилым и самодовольным фатом. Нервны действительно все, кроме самого Дорна и, пожалуй, Сорина (Юрий Сафронов, который три действия говорит нормальным голосом, а в четвертом принимается изображать дребезжащий старческий фальцет). Жесты резки, голоса крикливы, Аркадина -- та вообще почти все время находится на грани истерики. Невозможно поверить, что Тригорин -- дерганый и наделенный неприятным квакающим голосом (речь, конечно, не об актере, а о резком рисунке роли) -- хороший писатель. Да и то: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее» -- это такой же эрзац-романтизм, как «Бледное лицо, обрамленное темными волосами» у Треплева, который перед самоубийством медленно и манерно рвет рукописи, а потом зачем-то сваливает под стол все книги. Должно быть, это символ.

Нас вводят в мир несимпатичных людей, занятых несимпатичными делами. Портящих все: и жизнь, и театр, и книги, и девушек. Они в этом не виноваты, они сами какие-то порченые. Их надо пожалеть. Однако жалеть приходится через силу -- всех, в том числе и угловатую, глуповатую Нину Заречную (Вероника Плотникова, сама по себе -- красавица).

Единственное, что люди пока не могут испортить, это природа. Фердинанд Вогербауэр водрузил на сцену нечто вроде огромного плазменного монитора: в первом действии там, разумеется, плывет луна над озером, в четвертом сверкает молния и клубятся грозовые тучи, при самоубийстве Треплева экран окрашивается красным (надо сказать, в «Чайке» у Штайна на редкость много банальностей). Природа отделена от людей совершенно, и это хорошо, что им до нее не дотянуться.

Так я понимаю замысел. Что до качества исполнения -- надо отметить превосходную работу художника по костюмам и очень приличную Аркадину-Стародуб. Что до прочего -- соблазнительно закончить статью о «Чайке» Штайна теми словами, которые Треплев говорит о сценической игре Заречной: «...Грубо, безвкусно, с завываниями, с резкими жестами. Были моменты, когда она талантливо вскрикивала...» Это, конечно, жестоко, но в общем правда.