Роман «Когда я умирала» (As I Lay Dying), история о том, как Анс Бандрен возил хоронить тело своей жены Адди, написан Фолкнером в 1930 году, сразу после «Шума и ярости». Он менее известен и, наверное, не относится к фолкнеровским шедеврам, но театральная его судьба замечательна. Идея поставить роман на сцене впервые пришла в голову в 1935 году одному французскому актеру; сам он собирался играть Джула, побочного сына Адди, но за два дня до премьеры исполнительница главной роли запаниковала и сбежала. Молодой постановщик, которому терять было нечего, решил, что может исполнить обе роли сам. И исполнил, к бурной радости своих новых друзей: Арто, Батая, Бретона, Десноса, Превера... Спектакль прошел лишь четыре раза, но получил неожиданно широкую известность. С него началась режиссерская судьба Жан-Луи Барро.

В «Воспоминаниях для будущего» Барро пишет, как роман «Когда я умирала» стал для него откровением и инструментом самораскрытия: «Мне казалось, что сюжет Фолкнера даст возможность передать все накопленные мною идеи и ощущения, связанные с театром». Полагаю, что Миндаугас Карбаускис, выпустивший спектакль в «Табакерке», мог бы повторить то же самое. Этот роман способен очень сильно подействовать на сознание отзывчивого читателя, особенно -- наделенного воображением, умением представлять себе «картинку» так, как это умеют хорошие режиссеры.

Он написан как вереница монологов, становящихся все более и более жуткими. Семья Бандрен (в отличие от Компсонов, героев «Шума и ярости», Бандрен -- голытьба) везет гроб с телом в город Джефферсон, центр фолкнеровского мира: покойница велела хоронить ее только там. Ехать долго, река разлилась, мулы утонули, дочь Бандрена, Дюи Делл (Лина Миримская), беременна от какого-то подонка; один из сыновей, Вардаман (Александр Яценко), безумен; другой, Кеш (Алексей Усольцев), станет калекой; третий, Дарл (Андрей Савостьянов), преступником; а тело в гробу разлагается, и люди уже шарахаются от запаха. Ехать, однако, надо.

Свои и чужие, живые, мертвые и никакие люди у Фолкнера перемешаны с привычной для этого писателя энергией. Центральный монолог романа, монолог Адди Бандрен (Евдокия Германова), возникает, когда героиню уже почти довезли до Джефферсона. Ну и что с того, что она мертва, -- мертвым уже и поговорить нельзя, что ли? А от кого мы еще услышим: «Кто знает грех только по словам, тот и о спасении ничего не знает, кроме слов»? Или нечто еще более важное: «Смысл жизни -- приготовиться к тому, чтобы долго быть мертвым»? Кто еще мог бы выговорить это с такой естественностью и убедительностью?

Похоже, что проблема смерти и ее пограничных областей важна молодому режиссеру Карбаускису глубоко всерьез. Он вдумчиво и нежно наблюдал, как готовится к смерти Пульхерия Ивановна в «Старосветских помещиках» (эту роль во МХАТе превосходно играла Полина Медведева; в спектакле по Фолкнеру она играет Кору, соседку Бандренов -- карикатурную ханжу и дуру). Для него было существенно, что герои пьесы Фрейна «Копенгаген» с первой же минуты заявляют публике: «...Сегодня, когда нас троих давно уже нет на этом свете...» -- их появление на мхатовской сцене обставлялось с нарочитой торжественностью, нисколько не иронической. В новом спектакле Карбаускиса отношения человека и смерти стали и сюжетом, и смыслом театрального сообщения.

Такая сосредоточенность на первый взгляд может показаться странной, не очень приличествующей режиссеру, всячески обласканному судьбой: талантливому, работоспособному, быстро завоевавшему признание. Однако приверженность творческой теме далеко не всегда связывается с обстоятельствами личной и профессиональной жизни. Не будем лезть с дежурным оптимистическим увещеванием: что ж вы этак приуныли, эй ты, Филька, черт, пляши! Это всегда бестактно, а в нашем случае еще и неумно.

Во-первых, потому что среди выпускников «Мастерской Петра Фоменко» до сих пор не обнаруживалось режиссеров с задатками трагического мышления: хотя бы один должен был появиться просто по теории вероятности. Во-вторых, почерк Карбаускиса, безусловно, дает право говорить о его творческом родстве с лидерами литовского театра Някрошюсом и Туминасом -- то есть, именно с теми мастерами, от которых мы ждем и дожидаемся полноценных трагических спектаклей. В-третьих же, потому, что взгляд Карбаускиса на мир можно назвать мрачным лишь по ошибке. Трагизм и мрачность вообще совсем не одно и то же (хотя бы потому, что мрачность бывает глупой), и как раз говоря о спектакле «Когда я умирала», следовало бы поподробнее остановиться на связях трагизма и юмора. Невозможно сказать, что Карбаускис поставил веселый спектакль, эпитет совершенно не идет к делу; тем не менее сказать, что в этом спектакле шутят много и изобретательно, -- вещь необходимая.

Пригласив в работу сценографа Марию Митрофанову и художника по костюмам Светлану Калинину (обе -- мастерицы балансировать меж натуральностью и условностью, меж точным сколком и пародией), режиссер выстраивает образ американского Юга, в котором больше от кинолент братьев Коэн («О, где же ты, брат?»), чем от Фолкнера. Это не шарж, но забавная игра с реальностью, обзор примет, ставших знаками: джинсовый комбинезон, губная гармоника, виски без содовой (сифоны -- это для богачей), деревянные вилы. На правах драгоценностей -- седло, ситцевое платье, вставные зубы или (недостижимый предел мечтаний!) граммофон. Люди в этом мире забавны почти сплошь, причем на один и тот же манер: неповоротливые тугодумы, вахлаки, пузаны. Люди честные, этого не отнимешь (не то что «белая шваль» из трилогии о Сноупсах), но все-таки очень уж тупоголовые. Когда папаша Бандрен (Сергей Беляев) пытается в дороге подлечить своему сыну сломанную ногу и не придумывает ничего лучше, чем залить колено цементом, клоунада, которую они разыгрывают, несколько жутковата. Тем более что сын лежит на гробе матери -- а куда ему еще деться в телеге? Жуть. Но по жанру все-таки клоунада.

Перечислять остроумные подробности (ни на минуту не забывая о том, что сюжет этого спектакля -- мытарства между смертью и упокоением) можно долго. Дорогого стоит одно только устройство -- деревянный круг, два колесика, шпенек, на котором, к вящему удовольствию зрителей, изображается шум едущей телеги. Дорогого стоит саван Адди-Германовой: с кнопочками по бокам, с подушкой-думочкой, пришитой к чепчику. Еще дороже ее улыбка: замечательная, не то рассеянная, не то удивленная, не то извиняющаяся. Ой, а я, кажется, умерла. Вы уж извините, что так получилось. Теперь вам придется везти меня на кладбище, и это доставит столько сложностей, и я так неловко себя чувствую... Однако что-то я разговорилась, а мне ли не знать: «Слова бесполезны; слова не годятся даже для того, для чего они придуманы»...

Ну, поехали.