Режиссер Михаил Бычков хорошо известен столичной театральной публике. В 2001 году он привозил на «Золотую маску» остроумный и эффектный «Дядюшкин сон» Достоевского, и актриса Татьяна Кутихина получила национальную премию за лучшую женскую роль. Это, заметим в скобках, не помогло ей получить квартиру, которую Кутихиной обещали примерно столько же лет, сколько воронежскому Камерному театру обещают собственное здание. Она ушла из театра и уехала из города: есть предел человеческому терпению.

Театр Михаила Бычкова продолжает существовать в обжитом полуподвале Дворца культуры имени Карла Маркса. Зеркало сцены 4х6 м (может, чуть больше), зал на сто мест, репутация элитарного театра, которая сегодня скорее отпугивает, нежели притягивает зрителей. Устойчивый круг верных друзей и поклонников. Как живете, караси? -- Хорошо живем, мерси (Александр Галич).

В последние годы воронежцы привозили на национальный фестиваль «Фрекен Жюли» Стриндберга и «Зиму» Гришковца, участвовали в проекте «Новая драма» с диптихом по пьесам Лаши Бугадзе и братьев Дурненковых -- все это были спектакли острые, изобретательные и очень симпатичные. Было заметно, что театру недостает средств (художникам -- денег на постановку, актерам -- профессиональных умений и времени на тренинг, которого опять же беднякам всегда не хватает); было приятно понимать, что Бычков умеет и в бедности жить красиво, что он привык побеждать скудость существования богатством выдумки и азартом игры. На театральной карте России, где оазисов не так уж много (не больше дюжины по самому покладистому счету), обнаружился еще один, с твердой пометкой: «здесь делают искусство». На полуголом энтузиазме, на ничем не подтверждаемой вере в будущее -- все равно делают. И по этому поводу радуются жизни.

Этим летом театр Михаила Бычкова справил десятилетнюю годовщину. В честь праздника он выпустил мистерию Байрона «Каин»: самую несценичную из всех великих пьес в мире (за исключением, может быть, «Большого Зальцбургского театра жизни» Гуго фон Гофмансталя). Историю первого убийства на Земле, которую романтик Байрон превратил в сюжет сознательного выбора между Господом и Люцифером, режиссер Бычков ставит уже третий раз, и каждый раз по-новому.

В этот раз он пригласил на постановку Юрия Харикова, чрезвычайно искусного и, наверное, самого вычурного из театральных художников нового поколения. Слово «вычурный» здесь не порицание и не похвала, а термин. Словарь Даля объясняет этот эпитет так: «узорочный, резной, пестрый, с прикрасами; изысканный, странный, с заученными приемами» -- и если говорить о Харикове в одной фразе, то лучше не скажешь. Это приглашение, как минимум, означало: а) ко дню рождения театра Бычкову хочется выпустить необыкновенно красивый спектакль; б) образ мира, в котором обитают персонажи Байрона, на этот раз будет важнее, чем фигуры людей: Адама и Евы, Авеля и Селлы, Каина и Ады. Соответственно: Андрея Мирошникова и Татьяны Чернявской, Андрея Аверьянова и Елены Лукиных, Андрея Новикова и Анастасии Умновой. Чтобы сомнений не оставалось, Хариков раскрасил актерские лица так, что они превратились не то в дикарские, не то в жреческие маски. Но также -- в грошовые поделки, которые на любом туземном базаре (включая московский Арбат и парижский Монмартр) продаются туристам в качестве экзотических сувениров. Сплавлять эти три вещи -- неподдельную, первобытную натуру, ореол священства и нарочитую попсовость -- никто не умеет лучше, чем Хариков. На это он и был нужен Бычкову.

Мир, построенный Хариковым, являет собой белую коробку, стены которой испещрены коричнево-черными кляксами. Внутри несколько каменных глыб, ничуть не стесняющихся своей бутафорской природы: деревянный каркас, крашеное папье-маше. Слева, ближе к зрителю, растет карликовое японское деревце: это кипарис, под которым полагается спать Эноху, сыну Каина и Ады. Он появится в спектакле: мохнатый сверток, подсвеченный изнутри, -- не ребенок, а личинка (капризная мысль: здесь все идет в обратном порядке, родители еще порхали бабочками, а ребенку предстоит ползать гусеницей), но это будет почти перед финалом. Сначала же зрителю предлагается смотреть на самый большой, правый камень: там стоят шестеро людей и изо всех сил стараются благословить Бога, который их вычеркнул из блаженной райской жизни. Иегова, вечный, мудрый, бесконечный!/ Ты, кто воззвал единым мощным словом... и т.д. Каин, не участвующий в этом славословии, для Байрона является безусловным центром композиции: единственным, кто заслуживает внимания и понимания. Бычков и Хариков, сразу же вступая в спор с автором, предъявляют свою точку зрения: здесь звучат три истины, и любая из них ничем не хуже каждой другой.

Адаму и Еве есть в чем каяться: они скорбят и изнывают от собственной немощи. Авель и Селла согласны с тем, что грех родителей лег на их собственные судьбы: искупить ничего нельзя, но мы согласны подчиниться и постараться -- вдруг потом, когда-нибудь, все станет хорошо. Каину все это осточертело: Пусть смерть отцу. А мы -- в чем мы виновны?/ Он согрешил, пусть он и умирает. И к человеку с такими мыслями сразу является черт.

Я, впрочем, не описал еще, к кому он является. В белой коробке с кляксами (так умеет Хариков) мы видим сразу и нейтральный театральный павильон, и космос, совершенно равнодушный к человеку, и дикий пейзаж ледникового периода. Все одеты в шубы, всем не хватает тепла, и люди жмутся друг к другу: молитвы Иегове можно свести к жалобному восклицанию: «Нам холодно!». А то как же: из Эдема люди изгнаны в ледяную пустыню -- чтобы искать коренья и охотиться на мамонтов. Так им и надо -- а Каин не хочет.

Симбиоз первобытности, священства и попсы, воодушевивший Бычкова и Харикова, обязал в конце концов нанести лобовые удары: пусть любому тупому станет ясно, о чем мы кричим. Шубы в «Каине» разноцветные: три цвета племени. Каин и Ада носят, разумеется, что-то мохнато-черное, Авель и Селла -- мохнато-рыжее, престарелые Адам и Ева -- нечто сивое (изнывшее, потускневшее) -- что могло бы быть проще.

Еще проще -- красное: цвет Люцифера. Актер Камиль Тукаев (лучший актер Камерного воронежского) появляется на сцене в умопомрачительном одеянии: то ли летчик, то ли уголовник, то ли пришелец: смотреть на него весело, но страшно (так оно и задумано, с умопомрачительными вариациями на смерть красного). У него одна забота: предложить Каину: Дерзаешь ты взглянуть на смерть? Вероятно, когда-то этот вопрос задавался и принимался всерьез. Но в третьем «Каине» Бычкова ответ ясен сам собою: конечно, я это сделаю, и никакого дерзания тут не надо. И убью брата не от зависти, не со зла -- просто по инерции. И смерть, его и свою, готов увидеть.

А потом придет милый, инфантильный Ангел (Дарья Блинова) и проставит на лбу Каина несмываемое клеймо, чтоб он вечно скитался и казнился собою, и чтоб никто не мог его убить: казнь Каина должна быть вечной. В спектакле Михаила Бычкова на лоб Каину-Аверьянову прилепляют детскую сверкалочку: из тех, что, мигая синим, продаются в любом переходе.

Пошло? Да. Натурально? Да. Но, может быть, и священно тоже.