Питерский рассказчик Валерий Попов один из самых любимых прозаиков моей молодости. И я не одинок. Кто же не пленялся юмором Попова, его органической свободой, идеальным чувством ритма, вкусом к жизни? Последние годы Попов пишет преимущественно не рассказы (хотя и такое случается), а повести. В повестях этих («Будни гарема», «Грибники ходят с ножами», «Очаровательное захолустье» и др.) много удачных «штучных» фраз, забавных несуразиц, зорких наблюдений, но бесспорное мастерство и пестрота фактуры не избавляет их от тягучей монотонности. Из опуса в опус движется грустный, но веселый, крепкий, но меланхоличный, жовиальный, но растерянный стареющий писатель. Как правило, называемый собственным именем (а если оно слегка зашифровано либо опущено, то прототип все равно опознается). Неуютно, зябко, печально. Спасительный юмор никого не спасает. Путешествия в дальние страны и по любимой родине -- тоже. От литературы ни прибыли, ни радости. Держим осанку. И на бумаге, и в маячащей за текстом реальности. Словно бы не зная зачем. Опубликованную «Новым миром» (№5) повесть «Третье дыхание» (окончание следует) по всем статьям должно назвать «еще одной». Но неловко. «Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!» Сам же когда-то это начертал! Теперь отвечаем. Волокем эту фразу, хотя уже тяжело! Много раз повторяет Попов свою искрометную сентенцию -- звучит она чем дальше, тем горше. Жена героя-рассказчика (повесть написана от лица известного стареющего писателя Валерия Георгиевича Попова) тяжело больна. Она алкоголичка, срывающаяся в безумие. Бытовой бедлам, истерики, фобии, бред, невозможность оставить «все как есть» и такая же невозможность принять разумное решение -- отдать любимую в больницу. Впрочем, сколько веревочке не виться... Рассказчик все же «сдает» жену в Бехтеревку. Поможет? В июне узнаем. Все-таки «Третье дыхание» -- должно оно каким-то образом открыться! С младых ногтей усвоил и много раз несмышленышам объяснял: нельзя путать «автора» с «повествователем», а «жизнь» -- с «литературой». Но, простите, если все описанное в новой повести Попова «соответствует действительности», то не мне -- с моим благополучием -- писателя судить. Если же это «обобщение» и «метафора», то, наверное, тоже не мне. От хорошей жизни такого не придумаешь.

А у кого нынче жизнь хорошая? И кто о чем-нибудь, кроме своих печалей, готов миру поведать? Сплошное «я» -- сплошная «правда факта» в исповедальном соусе. В том же «Новом мире» Василий Голованов рассказывает о том, как утонул его двоюродный брат. В омут бросился -- вытаскивать дочерей. Не спас. Три трупа. А до того ворох хорошо прописанных воспоминаний детства -- замечательный дед-генерал и его память о войне, щемящая запретная любовь мальчика-рассказчика к кузине (родная сестра будущего утопленника, ныне жительница Австралии), колдовской лес, нашпигованный минувшей войной. Ее символ -- заблудившийся во времени немецкий танк с «бессмертным» экипажем, что несколько раз является рассказчику. В детстве и в пору «кризиса среднего возраста». На последней странице танк этот наконец прорывает волшебное кольцо времени и, зримый лишь герою, устремляется к далекому Дюссельдорфу. Впрочем, рассказчик к моменту последней встречи с танком (повесть и называется «Танк») выпил немало пива, выкурил немало травки и пережил смерть двоюродного брата. То есть танк, конечно, галлюцинация, но он реальнее дурной и обреченной сегодняшней жизни. Тут бы и сказать о дурновкусной мистике, а язык не поворачивается. У меня никто не утонул, а Голованов всеми способами читателя заверяет: не выдумываю, все так и было, теперь остается одно -- торговать холодильниками на пару с мужем еще одной (сильно младшей) кузины, к которой герой тоже испытывает запретное влечение.

С 1994 по 2002 год в качестве кинодокументалиста работал в зонах боевых действий в Таджикистане, Чечне, Афганистане и Югославии. Участвовал в двадцати боевых и трех специальных операциях. Удостоен нескольких боевых наград. В 1995 году был ранен в Чечне, вследствие чего лишился ноги и веры в человечество. Рассказ Сергея Говорухина «Сто сорок лет одиночества» («Знамя», №5) открывается вступлением «От автора». Ни интонационно, ни по смыслу преамбула ничем не отличается от собственно «рассказа» -- напряженного монолога, где воспоминания мешаются с метафизическими рассуждениями. Я писал эти записки долго. В разных местах. Дописываю сейчас в госпитале перед очередной операцией. Через два дня мне дадут тринадцатый по счету общий наркоз. Тринадцатый за семь лет.

Помню, как отчаянно боялся первого наркоза и, погружаясь в тягостную бездну безмолвия, думал только об одном: а если не вернусь? Если?

Потом привык. Не к наркозу -- к ощущению утраченной связи с окружающим миром. Что он мне? Что я ему?

Что мы друг другу?

Если «что мы друг другу», то при чем здесь я? Не газетный обозреватель -- это ладно (всем известно, что более бесчувственных и бессовестных людей, чем критики, земля не рождает), а читатель. Три несхожих автора (Попов, Голованов, Говорухин) настойчиво предлагают мне выкинуть из головы любые «литературные» критерии и подчиниться их боли. Невольно ощущаешь себя участником примерно такой вот пьесы: «У тебя жена пьет?» -- «Нет». -- «А брат утонул?» -- «Нет». -- «А нога на месте?» -- «На месте». -- «Ну и приткнись». Достоевский и Толстой со мной так не разговаривают. Томас Манн и Фолкнер -- тоже. Но печальнее другое: одолев в себе «литератора», сосредоточившись на «правде» с «исповедальностью», в который раз устыдившись собственного благополучия (хотя вообще-то среди читателей наших журналов наверняка есть люди, с которыми жизнь обходилась не ласковее, чем с авторами «Третьего дыхания», «Танка» и «Ста сорока лет одиночества»), произведя все эти необходимые операции и смиренно приняв модель «что мы друг другу», -- ты с особой резкостью ощущаешь «литературность» и, извините, расчетливость «отчаянной» прозы. Как в метро -- услышав «сами мы не местные...» Ведь чувство сострадания пробуждается не благодаря, а вопреки фальшивым причитаниям и демонстрации увечий. Если пробуждается, то как раз потому, что понимаешь: не в словах и жестах тут дело, от хорошей жизни (что бы ни сообщалось прессой о «нищенском бизнесе») на такое не пойдешь. Вот и журнальным повествователям сочувствуешь...

А игумену Ерму, иконописцу, богоискателю, ловцу человеческих душ, ревнивцу, путанику, а порой и интригану -- герою романа Олеси Николаевой «Мене, текел, фарес» («Знамя») -- сочувствуешь иначе. Ну, как бедной Лизе, Обломову или доктору Старцеву. И не важно, «из головы» его Николаева выдумала или существовал такой монах «на самом деле». В умном артистичном повествовании о делах монашеских и околомонастырских действуют живые люди, а автор хоть и тянет за собой биографический шлейф (я бы подрезал), остается прежде всего наблюдательным и добрым свидетелем душевных борений и трагикомических конфликтов. Нас не пугают, хотя временами, как и должно быть, становится страшно от оскудения любви. А временами -- светло, ибо любовь из мира все-таки не ушла. И мне досадно, что автор или редакция позволили ознакомиться лишь с «журнальным вариантом», «конспектом романа», а не его полной версией. Авось издаст кто-нибудь.

В «Новом мире» настоятельно рекомендую очерк Бориса Екимова «Четвертая сила» (о крестьянских проблемах) и статью Ирины Роднянской «Оглашенная в Лавре» (формально это рецензия на интеллектуально-церковный и, на мой взгляд, очень слабый роман Елены Чижовой, что печатался в 2002 году «Звездой», но разговор идет совсем не об изящной словесности). В «Знамени» стоят внимания путевые заметки Натальи Ивановой «И так далее» (уж если non fiction, то пусть будет весело) и статья Сергея Чупринина «Граждане, послушайте меня...», каковой автор открывает цикл, призванный продолжить одноименную книгу пятнадцатилетней давности (там портретировались герои нашего цеха -- на новом витке Чупринин еще до персоналий не дошел, пока расчерчивает общий пейзаж).

Самое сильное впечатление -- переписка Лидии Чуковской и Давида Самойлова («Знамя»), но о ней поговорим по завершении публикации.