В московской афише спектакли Льва Додина, Юрия Бутусова и Алексея Слесарчука стояли подряд. На сцене РАМТа были показаны «Московский хор» Петрушевской (МДТ -- Театр Европы) и «Старший сын» Вампилова (Театр Ленсовета), в Театре Моссовета на «Сцене под крышей» -- Lexicon, состоящий из фрагментов прозы Милорада Павича и актерских импровизаций Дмитрия Поднозова (театр «Особняк»). Желание сравнить их, вычислить общий знаменатель напрашивается само собою -- и приводит, увы, к тривиальному, заранее известному выводу.

В знаменателе -- город Петербург или, точнее, то, что называется «петербургским текстом». Рассуждать о свойствах этого текста можно бесконечно, вывести его формулу скорее всего невозможно -- получается лишь, что вещи А и Б входят в «петербургский текст» на таких-то основаниях, а вещь В -- ни на каких не входит, даром что она, как пел Галич, не где-нибудь в Бразилии made, а именно в Ленинграде, в советском маринаде...

Знаменитый театр Льва Додина входит в «петербургский текст» потому, что режиссеру удалось осуществить неосуществимое и выполнить миссию, исторически возложенную на петербуржца: стать «русским европейцем». Додина и МДТ принимают на Западе за «своих» без всяких обрыдлых поправок на загадку русской души, будь она трижды проклята (загадка, разумеется, а не душа). Художники, танцовщики, хоккеисты -- у них проблем давно нет, но драматический театр из России, вписавшийся в европейское культурное пространство, -- это уникальный случай. Анатолия Васильева, к примеру, Европа приняла и восхвалила еще раньше, чем Додина, -- но он так и остался «загадочным русским». Со всеми вытекающими последствиями.

«Особняк» принадлежит «петербургскому тексту» примерно так же, как памятник Чижику на Фонтанке -- достопримечательность, охраняемая не государством, но «гением места». Этот театр -- символ узаконенной маргинальности, лидер «Союза правых театров» (в название вкладывается не политический, а эстетический смысл: театр, мол, всегда прав, что бы он ни делал). Радостно цитирую Татьяну Москвину, любовно и насмешливо описавшую театральные пристрастия «правильных» петербуржцев: «...Вообще модно самолично раскопать какой-нибудь театрик и уверять всех, что за Нарвской заставой, в подвале, по пятницам, один парень так играет Лаэрта, что с ума сойти». Умница Москвина «самым питерским из всех зрелищ» называет «Сон смешного человека», моноспектакль Леонида Мозгового (он, если помните, играл Гитлера и Ленина в фильмах Александра Сокурова), спектакль, который идет раз в месяц, для семнадцати человек, в мансарде, на Малой Посадской улице. Хорош ли этот спектакль, она умалчивает, и, видимо, неспроста.

Достоинства и недостатки «своих» можно обсуждать только среди «своих» -- так велят неписаные нормы питерского этикета. Я же, на правах постороннего, скажу: Lexicon в Москве выглядел представлением безадресным (скучным для тех, кто читал Павича; невнятным -- для тех, кто не читал) и, за вычетом забавных отсебятин, чрезвычайно нудным. Это бледный, однообразный, откровенно слабый спектакль, в котором «бледность» и «слабость» преподносятся как достоинства или на худой конец -- органические свойства. Что не мешает спектаклю Слесарчука занимать в рейтинге «самых питерских зрелищ» почетное второе место и быть номинантом в конкурсе «Новация».

«Старший сын» вписывается в «петербургский текст» совсем замечательно: это спектакль-призрак, phantom of the theatre. Нет такого спектакля в природе -- есть курсовая студенческая работа, которую в Санкт-Петербургской академии театрального искусства, в классе (на московском диалекте -- «в мастерской») Владислава Пази поставил режиссер-педагог Юрий Бутусов. Насколько мне известно, у курса нет никаких шансов продлить свою жизнь на старомхатовский манер, стать «Первой студией» при Театре Ленсовета, а затем -- «Ленсоветом 2-м». Такая перспектива даже не рассматривается. Пусть спектакль идет на ленсоветовской сцене, пусть он завоевал Гран-при на прошлогоднем фестивале в Варшаве (о том, что это был фестиваль студенческих спектаклей, программка умалчивает) -- был ли резон включать его в афишу «Золотой маски», создавать прецедент? Сочувствую экспертному совету: на будущий же год театральные училища всей страны завалят его видеокассетами. И будут правы.

Впрочем, что мне за дело до страданий экспертов? Как критик заверяю: был резон, был! Именно «Старший сын» помогает понять нечто важное в жизни сегодняшнего петербургского театра, помогает найти -- помимо общего знаменателя -- общий множитель, определяющий смысл и качество театральной игры. В рабочем порядке его можно назвать «недоверчивым интересом к прошлому» -- что требует пояснений.

Действие «Московского хора» датируется временем ранней оттепели (она же -- «эпоха реабилитанса») -- 1956 год. «Старшего сына», написанного Вампиловым в 1965 году, культурная память воспринимает как классику театрального «семидесятничества» (замечательный телефильм Виталия Мельникова был снят в 1976-м, пьеса в это время шла сразу в 52 театрах страны). Отношения с историческим временем -- самое интересное и в спектакле Додина, и в спектакле Бутусова. Они неодинаковы, но в равной степени пронизаны «недоверчивым интересом».

Сюжет, разыгрываемый артистами МДТ, незаметно, но существенно изменился. «Московский хор» -- видимо, под давлением окружающей среды -- теперь стал куда более «московским», вызывающим рефлекторную неприязнь у правильных петербуржцев. По-новому заиграло пространство: обострилось ощущение жизни в тесноте и в вечной обиде -- только не своей, а чужой обиде и чужой жизни. Настолько чужой, что ее даже и не жалко.

Декорации к «Московскому хору» -- безусловно лучшая из работ Алексея Порай-Кошица. Скомканная, спрессованная временем квартира не только вздыбилась (ножка кровати стоит на краю кухонного стола, за плитой робко приткнулась книжная этажерка, в воздухе повисли батареи центрального отопления), она вообще перестала быть домом: все у всех на виду, и всем это в тягость. На стенах нет ни фотоснимков (это дедушка и бабушка, это мама в твоем возрасте), ни репродукций -- ну хоть бы коврик с лебедями, хоть бы позорные слоники на комоде, а? Нет, им неоткуда взяться: здесь съютились люди с отнятыми биографиями, с убитым стремлением к уюту. Право на любую, самую жалкую «красоту» узурпировано обществом: хочешь красоты -- пой в хоре, да смотри не опаздывай на репетиции.

Разумеется, в Питере такое попросту невозможно. Актеры с облегчением вздохнули: раз мы играем «чужих», можно играть грубо и резко, не боясь карикатурности. Зрители обрадовались: стало легче узнавать время и людей, его населявших. Человека можно не узнать по портрету, даже по фото, карикатура узнаваема всегда. Ощущение мучительности, имеющее постоянную прописку в художественном мире Додина, устранилось из «Московского хора». Даже Лика, героиня замечательно тонкой актрисы Татьяны Щуко, больше не нуждается ни в чьем сострадании -- а ведь эта роль была болевым центром спектакля.

«У кошки боли, у собачки боли, а у Петеньки заживи...» -- ну вот и зажило.

Юрий Бутусов обязан своей славой именно умению «заживлять» болезненные пьесы. Он проявил это умение и в «Годо», и в «Войцеке» -- искать скрытый драматизм в «Старшем сыне» он счел бы нелепостью. Его «недоверчивый интерес» состоит в том, чтобы освоиться в чужом времени, поиграть с его приметами, а потом выложить как на ладони: бросьте мучаться, ребята, в этой жизни вообще ни банана не меняется. Лейттемой спектакля он сделал хит совсем недавних времен: песню «Я остаюсь» (А. Крупнов & «Черный обелиск») -- нарочитость анахронизма для него так же важна, как само утверждение: «Я остаюсь там, где мне хочется быть». В то, что из этого выйдет что-нибудь хорошее, не очень верится -- ну и наплевать.

Бутусову было нетрудно обучить питерских студентов своему веселому неверию. Несогласных не нашлось, да и откуда бы им взяться. Результат оказался замечателен: третьекурсники заиграли в театр «чужих проблем» с такой же уверенностью и с таким же безжалостным юмором, как обремененные мировой славой артисты Додина. Даже -- решусь сказать -- у них это лучше получается: по молодости лет, должно быть.

«Особняку» оставалось одно -- держать марку «альтернативного театра», взяв вместо исторического времени заведомо сомнительный хронос «Хазарского словаря» и отказавшись от театральности как таковой. Тянуть вереницу монотонных монологов. Шутить с залом, жарить настоящую рыбу на мангале. Притворяться, что сами артисты видят в этом какой-то смысл -- хотя бы потому, что все остальные смыслы уже дискредитированы.