Услышав о том, что питерская «Амфора» выпускает (впервые, между прочим, в отечестве!) «Веселие Руси» Евгения Попова, я подумал: «Как жаль, что издана эта книга будет не в «Литературных памятниках»!» Сколько всякой разности здесь можно и нужно откомментировать. С чувством, с толком, с расстановкой подобающих акцентов. И не столько даже исчезнувшие реалии и полузабытые словечки, сколько наше -- первочитательское -- восприятие сборника шебутных рассказов, тиснутого в мутном 1981 году на далекой мичиганщине, в легендарном «Ардисе», у таинственного волшебника Карла Проффера. Вспоминая те баснословные года, Попов формулирует «простую истину»: «Писатель должен печататься. Иначе он начинает сомневаться в собственной реальности и сходит с ума». Но и читатель опять-таки должен читать не одну лишь «разрешенную литературу» -- иначе его уделом станет точно такое же выпадение из реальности. Без живого сегодняшнего слова, без чувства включенности в нечто, превышающее советскую хмарь (чем и одаривает нас искусство), и впрямь крыша едет. Состояние это замечательно передано в рассказе «Кто-то был, приходил и ушел», где история страха -- не только перед гебухой! -- «прикормлено интеллигентной» московской дамочки перемежается истерикой повествователя: «У меня нет систематического гуманитарного образования. Меня не приняли в МГУ, Литинститут и ВГИК. И правильно сделали -- будь у меня систематическое гуманитарное образование, я б вам такого понаписал!..»

Когда ардисовское «Веселие Руси» загуляло по родным просторам (преимущественно -- столичным), у меня было «систематическое гуманитарное образование». Меня к тому времени в МГУ не только что приняли (правда, с приключениями), но даже оттуда с дипломом выпустили. И в аспирантуру взяли. (Были, были -- что греха таить -- в золотую брежневскую осень у нас серьезные кадровые недоработки, порасслабились хозяева.) А потом еще диссертацию защитить позволили и трудоустройству почти по специальности не препятствовали. А писать ничего (кроме предисловий и комментариев к сочинениям первой половины XIX века) я тогда не намеревался. И все равно, рассказ «Кто-то был, приходил и ушел» читался как история про меня и для меня. Больше того -- как словно бы мной и выдуманная, сочиненная, угаданная, наблюденная и т.п. И не в «московско-интеллигентской» фактуре была тут суть. Большинство поповских печальных веселух было посвящено совсем другим персонажам -- бомжам, слесарям, геологам, доморощенным гениям, скандальным старикам, ловящим копеечное счастьице девчушкам, тихим совслужащим и буйным тунеядцам, а душа пела: про меня, для меня, я все это почти написал... Какой, к чертовой матери, «я»? Я в Сибири никогда не был, к портвейну относился, мягко выражаясь, скептически, и вообще -- повторяю -- диссертацию писал. Про «литературную позицию» В.А. Соллогуба. Попов это все написал. Которого однажды в «Новом мире» опубликовали (в одном номере с повестью про Гоголя такого же -- неведомо откуда взявшегося -- Марка Харитонова). Который из «Метрополя». Который Евгений, а не Валерий. (Впрочем, рассказы Валерия Попова тоже читались со смаком. Потому как и писались соответственно.) А неважно. Я знал, что меня окликнули. По имени назвали. Что я не один. И что именно этого добивался невероятный сочинитель.

«Ну вот, -- скажет разумный читатель. -- Пошла аллилуйщина. Разве не было других изрядных авторов? Разве не пробивались в советских журналах славные вещи? Разве не стояли на полках Пушкин с Толстым да и перепечатки Мандельштама с Ходасевичем? Свет, вишь ли, у него клином на Попове сошелся! Знамо дело, завтра еще кому-нибудь осанну сбацает! Дела идут -- контора пишет». Правильно товарищ мыслит -- все так и есть. Были у нас и Пушкин (с великой пушкинистикой в придачу), и запретный, но доступный «Доктор Живаго», и Бердяев еще не расплылся в полную белибердяевщину, и «Радио Свобода», и замечательные писатели, публиковавшиеся в казенных изданиях. (Сколь многим обязан Попов Аксенову и Шукшину, было понятно и при первочтении «Веселия Руси» -- и от родства этого автор романа «Мастер Хаос» отказываться отнюдь не намерен.) Все так, но от этого новое и свободное слово ничуть не проигрывало. Ибо всякий прорыв живого писателя был чудом. Чудом, кстати, и остается. Но это, впрочем, уже другая история.

А может, и не другая. Может, и не надо упаковывать «Веселие Руси» в крокодилову кожу «Литературных памятников». Попов сам себя не раз комментировал -- всего красочнее, на мой вкус, в «Подлинной истории «Зеленых музыкантов». Правильно комментировал -- сопрягая минувшее с настоящим и усмешливо обнаруживая наряду с различиями неизменность нашей развеселой и слезной жизни. И хотя в давних рассказах весьма важна атмосфера семидесятых, сводить их к «историческому свидетельству» не стоит. И к ностальгии по собственной молодости (чему я дань уже отдал) тоже. Потому что настоящая проза, как бы ни была укоренена она в своей эпохе, со временем не стареет, а крепчает. Потому что слова, ставшие названием первого сборника Попова, изречены были в канун крещения Руси не кем-нибудь, а святым равноапостольным князем Владимиром. Потому что не утратили мы ни своей дури, ни своей сердечности, ни своей способности плакать от счастья (как гости на свадьбе в «Разоре», которым книжка открывается) либо хохотать от боли и ужаса. Потому что не перевелся покамест еще русский народ и продолжается наше веселье. Сами знаете какое. А кто не знает, пусть прочтет (перечитает) Евгения Попова. Который из «Метрополя». Который не Валерий. И не Ерофеев. И совсем никакой не памятник.