Театр Наций собрал в один вечер московскую гастроль труппы полгода назад погибшего хореографа и премьеру хореографа, дебютирующего в Москве. «Тюряга» пермского театра Евгения Панфилова и «Пикник» «Крепостного балета», возглавляемого Еленой Прокопьевой, обнаружили некоторое сходство. Впрочем, различий было больше.

Елена Прокопьева пару лет назад показывала на «Золотой маске» свой спектакль «Любовь моя, цвет зеленый» (по «Дому Бернарды Альбы» Федерико Гарсиа Лорки). Ничего тогда не получила -- но запомнилась страстью, с которой женщины в ее спектакле рвались из своей судьбы. Теперь она переехала из Сибири в Москву и собрала здесь труппу под тем же названием «Крепостной балет». Сочинила для нее «Пикник».

Садовая скамейка, четыре девушки, четыре молодых человека. В финале -- стоп-кадр пикника с разложенной скатеркой и рассыпанными по ней яблоками, весь спектакль -- серия дуэтов и ансамблей, приводящих героев к этому самому пикнику. Порой -- забавных, чаще -- режущих глаз заигрыванием с публикой. Все герои слишком пережимают, слишком утрируют движения. Слишком семенит «шоколадница», будто сбежавшая с одноименной картины, и парочки флиртуют так искусственно, будто кадриль танцуют. Прокопьева очень хочет «быть своей» и понравиться. Хорошо бы для начала решить -- кому «своей».

«Тюряга» была поставлена Панфиловым в той из трех его трупп, что образовалась незадолго до его смерти. Не переставая сочинять танцы для «основной» своей труппы, собранной из профессиональных танцовщиков, и не забывая про «Балет толстых», где величаво отплясывали многомасштабные русские женщины, Панфилов развесил объявления по дворам и пригласил на просмотр «качков». Отобрал пятнадцать человек. Назвал труппу «Бойцовский клуб». «Тюряга» стала первым их спектаклем.

Пятнадцать парней -- вовсе не Шварценеггеров, нормальный среднерусский калибр, одеты в розовые робы с прописанными черным на спине номерами. Спектакль выстроен как череда агрессивных вспышек, перемежающихся расслаблением танцовщиков: вот только что кого-то дружно били, а тут свет вырубили, обитатели «Тюряги» лежат по сторонам сцены, и лучи прожекторов шарят по зрительским рядам (вроде как «от сумы да от тюрьмы» -- мысль понятна).

«Тюряга» патетична, как творчество заключенных, -- все эти розы, рвущиеся сквозь колючую проволоку. Все -- с надрывом, с отсылками не меньше чем к Евангелию. (Два парня взбираются на металлические конструкции, что-то вроде скелетов кроватей, поставленных на одну из спинок, и повисают в них очевидно распятыми). И равного шансонным певцам раздражения «Тюряга» не вызывает лишь потому, что Панфилов, во-первых, все же был не последним хореографом (превратить упражнение для пресса, когда один человек сидит на ногах у другого, в обморочный любовный дуэт -- это уметь надо!), а во-вторых -- потому, что сам он принадлежал этой страшно далекой и чудовищно близкой культуре.

Это все было честно. Выросший в архангельской деревне человек, получив балетмейстерский диплом и немаленькую славу, чувствовал себя не-чужим колоссальной массе людей, говорящих тюремным и околотюремным языком. И создание «Тюряги», оказавшейся внезапно завещанием, лишь подчеркнуло эту честность. Его случайному убийце недавно выдали двенадцать лет.