Жанр «сравнительных жизнеописаний» увековечил Плутарх и счастливо использовал Гоголь в первой главе «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Робко оглядываясь, дерзаю представить опыт «сравнительного книгоописания». Наглость может оправдать лишь то, что книги, о коих пойдет речь, составляют едва ли не идеальную пару, а их авторы -- Михаил Безродный и Максим Соколов -- должны почитаться «культурными героями» нашего смутного времени. Неизбежны тут биографические мотивы -- страсти, нравы, помыслы и истории сочинителей очерчены в их трудах дотошно и выпукло, а самозванному Плутарху довелось долго и приязненно общаться с обоими. Неизбежен и конфликт, ибо «Пиши пропало» Безродного (СПб., «Чистый лист») и «Чуден Рейн при тихой погоде» вкупе с «Новыми разысканиями» Соколова (М., SPSL; «Русская панорама») суть примеры полярных умонастроений, присущих ныне представителям некогда единого круга.

С общего и начнем. Безродный и Соколов -- дети мрачных (иной скажет -- «светлых», но мы его слушать не будем) лет застоя. Они родились во второй половине 50-х, а учились -- одному и тому же делу, филологии -- во второй половине 70-х. Время личностного становления и выбор стези здесь важнее антитезы двух столиц: тогдашние юные филологи вне зависимости от места проживания (Соколов -- москвич, Безродный -- питерец) и «узкой специальности» (Безродный -- изначально «серебряновечник», Соколов -- фольклорист) мыслью пребывали в одном локусе -- в Тарту, на кафедре Лотмана. (Тут начинались годы учения Безродного, сюда часто наезжал Соколов.) Оба, рано явив завидные дарования, столь же рано обнаружили свойства славных буршей, худо ладящих с властными филистерами. Не смею живописать их легендарные деяния -- тут потребен искрометный слог младого Языкова. Впрочем, всяк бывший, нынешний и вечный студиозус запросто представит себе ироикомические подвиги рыцарей любви, свободы и вина, не раз приближавшие Соколова к опасной черте эксматрикуляции, а Безродного приведшие в Забайкальский военный округ. Резко отличаясь от многих своих сотоварищей, что мыслили кандидатскую степень естественным итогом университетских лет и стремились как-то обустроиться в научно-преподавательско-издательской среде, герои наши к «статусности» относились со зримым презрением: Соколов диссертацией коллег не побаловал (а жаль), Безродный защитился поздно (аж в 90-м году), хоть и с феерическим успехом (диссертация была не о Ремизове, коим автор занимался с первого курса -- поры, когда писателя этого «как бы не было», а о Блоке). Здесь пути героев (в жизни, как ни странно, не встречавшихся) расходятся.

Кто такой Соколов, известно. С перестройки его газетная проза (позднее и телекомментарии) у всех на слуху, а «проповедник в маске журналиста» стал мифом (вызывая с годами растущую неприязнь многих коллег). Какое может быть сравнение с Безродным? В начале «новых времен» отбыл на ПМЖ в Германию, о политике не пишет, в телеящике не мелькает, занимается «чистой наукой», известен лишь филологической тусовке. Может. И необходимо. «Газетчик» и «академический ученый» -- писатели. Иначе не стал бы Соколов сводить поденщину в двухтомник с игровым названием «Поэтические воззрения россиян на историю» (1999), а Безродный -- выстраивать из беглых наблюдений, дневниковых записей, игровых стихов, мемуарных этюдов и застольных шуток роман «Конец цитаты» (1995). Теперь они написали «вторые книги»: Соколов -- историософские диалоги «Чуден Днепр при тихой погоде» («Новые разыскания» прямо продолжают двухтомник), Безродный -- «Пиши пропало».

«Вторая книга» -- сильное испытание. (Конечно, для того, кто написал «первую», то есть завоевал публику дебютом. С «Концом цитаты» и «Поэтическими воззрениями...» было именно так. Хотя у Соколова и до двухтомника славы хватало, издание стало литературным событием.) Во «второй книге» автор обречен выбирать: самоповтор или отступничество, «долдонство» или «порхание»? (Частный случай коллизии, организовавшей «Конец цитаты»: писатель меж немотой и болтовней.) Выигрыш на третьем пути -- оставаясь собой, найти новые ходы. Выиграли наши герои? Отчасти -- да. Потому как писатели. Отчасти -- нет. Потому как писать очень трудно. Жанровая инерция ощутима -- укрупнилась мысль.

Поклонники Соколова зачастую трактовали его тексты так, будто в них не было «содержания» -- одна «форма», велеречивые обороты, подпертые крепким словцом, изысканные цитаты, притороченные к злобе дня, исторические анекдоты, цепляющие современные нравы. Истовый (при всем юморе) морализм сводился к удачно изобретенной личине, дело жизни -- к «проекту». (Недавно мы услышали еще больший вздор: Соколов-де «прозрел», отряхнул прах либерализма и стал «патриотом-державником». Тем, кто на днях подался из демшизы в черносотенцы, трудно уразуметь, что можно сочетать любовь к отечеству с верностью свободе, а шпане отвечать по-солженицынски: «С вами мы не русские». Или: «С вами мы не либералы».) Та же «бессодержательность» доминирует и в суждениях о прозе Безродного -- за фейерверком острот и дымом реминисценций не видят личной темы изгойства (автор не устает эксплуатировать свою «говорящую» фамилию), ныне налившейся бронзой идеологии.

Имя этой идеологии -- антиидеологичность. Культура здесь -- цепь демагогических ухищрений, призванных замаскировать кровь и грязь, «облагородить» самое низменное свойство рода людского -- ненависть к чужаку. И тем самым выдать индульгенцию новым погромщикам. Хотя главные удары Безродного приходятся по русским символистам (кого люблю, того и бью), в сущности они олицетворяют все мировое словоблудие. Поневоле перефразируешь старую шутку: если ты такой бедный (в мире все так паскудно), то почему ты такой умный? Откуда взялись твои критерии истины-добра-красоты? Не дает ответа. Громыхает железная дорога (то «реальная», то «литературная»), отзывается русское имечко транспортной артерии каламбуром Стивы Облонского, что дожидался у жида (железнодорожного воротилы), трясется в вагоне (бредет вдоль рельсов) пропащий-безродный космополит. Агасфер. Демон. Остап Бендер. Писатель. Конца не видно. Последний фрагмент: «Смерть автору. Закат Европе. Конец цитате. Просьба освободить вагоны». И P.S. вверху следующей страницы: «Щасвернус. Годо». Дальше -- пустота. Что Годо у Беккета -- оставивший мир Бог, объяснять не надо. (Хотя Безродный по ходу дела о том напомнил -- забавляясь со звуковой символикой «Сказки» Набокова.) Винни-Пуховый постскриптум совсем не мягок. А что как Он и впрямь вернется?

Репетиция апокалипсиса вершит диалоги Соколова. Иного и не предполагалось, ибо образцом их послужили «Три разговора» Владимира Соловьева, венчающиеся «Краткой повестью об Антихристе». А ведь так все хорошо начиналось: пригласил некий Фонд Гансвурста на рейнские берега наших соотечественников (Бюрократа, Купца, Провинциала, Демократа, Патриота, Постмодерниста и разительно смахивающего на Соколова Собеседника), и те принялись обсуждать отношения России и Запада, внутренние дела отечества, проблемы прогресса, судьбы империй, самостоянье человека и прочие культур-мультур материи. Выявляя ограниченность своих воззрений и худо-бедно двигаясь коли не к истине, то к взаимопониманию. Песни пели, местные вина пили, парадоксами сыпали, надежды лелеяли. Но грянул гром. И вразумил мужичков: побегав в беспорядке, они собрались кучкой и (вкупе с колбасниками из Фонда) затянули «Боже, Царя храни!». Правда, потеряв Демократа (что оговорено) отчетливо яблочного вкуса и Собеседника (что не оговорено, но значимо). Ибо возможно, выберется человечество из нынешних ловушек, настанет (коли поумнеем) на земле относительный порядок... Только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе. Ни Соколову, ни Безродному, которые -- в отличие от вечных Бюрократа, Купца, Провинциала, Патриота и Постмодерниста -- живые люди. Да еще писатели.

Получается, что почвенник и государственник, апологет культуры и «критик отвлеченных начал» Максим Юрьевич так же одинок, как скиталец и деструктор мифов, враг всех гимнов-знамен и собиратель-истребитель цитат Михаил Владимирович? Что их дорожки ведут в одну точку? Не без натяжек, но так. Страна такая (Россия). Культура такая (иудейско-эллинская). Филология (любовь к словам и Слову) такая. Не почва, так судьба.