О «Тени» Евгения Шварца, выпущенной в Академическом молодежном театре (постановка Юрия Еремина, декорации Валерия Фомина), нет резонов говорить подробно, тем более с увлечением. Странное дело: уже на премьерном представлении ощущалась какая-то внутренняя усталость спектакля -- словно бы он идет уже не первый сезон и успел надоесть актерам. Впрочем, что же тут странного: это усталость многослойная, копящаяся от одной премьеры до другой -- усталость от существования в заурядном. Все непритязательно-бесталанные спектакли друг другу приходятся сродни: везде та же безрадостность самоочевидных решений, та же незаразительность шуток, та же вялость режиссерской руки, которая делает свое дело по привычке -- ну, не очень хорошо получается, ну и не надо. «Тень» нельзя назвать провалом, эта премьера не вызывает того раздражения, какое вызывают спектакли агрессивно-неумные, упивающиеся собственной пошлостью, но вогнать театрала в тоску она способна. Тяжко думать о жизни актеров, если им приходится (в РАМТ все-таки не приходится) играть нечто похожее изо дня в день; об этой жизни несуразной, как песнь рабов, однообразной. Взяли хорошую пьесу, разобрали по ролям, она худо-бедно разошлась. Подсократили, придумали недорогое оформление, парочку трюков -- отчего бы не показать публике? И показывают, и поздравляют друг друга с премьерой, и все в порядке; разве что тем из поздравленных, кто понервознее, за фуршетом приходит в голову мысль: а не удавиться ли мне? Ладно, может, в следующий раз будет получше...

А действительно, почему бы и не показать «Тень»? Умный фильм Надежды Кошеверовой, где Ученого и его антагониста играл Олег Даль (Тень у Шварца -- враг человеку, а не его «темная половина»; Даль же играл именно сюжет двойничества, обоюдно мучительного), зрители, скорее всего, помнят смутно. Те, кому за сорок, однако, помнят, как в 70-е годы этому фильму радовались. То есть публика с охотой придет в театр, где играют хорошую, проверенную временем вещь, но шутки из пьесы, написанной в 1940 году, ей не покажутся слишком знакомыми. И зал вправду почти полон, и в зале вправду смеются, а если не очень часто, то это не вина драматурга.

Евгений Шварц все-таки рассчитывал на зрителей, которые знают, что песня с забавным названием «Ах, зачем я не лужайка» -- не его личная выдумка, а натуральное сочинение Перголези; зрителям же 70-х, помимо Перголези, была известна и забористая, на грани пристойности, вариация Юлия Кима. Может быть, не всем подряд -- но уж то, почему журналиста, пишущего о политике и об искусстве, у Шварца зовут Цезарем Борджиа, понимал каждый: не понимать было просто стыдно. Публика в нынешнем зале РАМТ шутки такого рода воспринимала индифферентно (их, кстати, Еремин в первую очередь и вымарывал из текста), публике было мило то, что погрубее, и спектакль не стеснялся своей грубости. Точнее сказать, не грубости как таковой, а узаконенного, безвольного неряшества.

Оно сполна проявилось уже в первых сценах.

Актер Сергей Рябцев (Христиан-Теодор, Ученый) находится на авансцене, актер Александр Устюгов (Теодор-Христиан, его Тень) за полупрозрачной, позднее выяснится, что бумажной, стенкой; его фигура подсвечена прожектором так, чтобы на стенке четко обозначился теневой силуэт. В течение довольно долгого времени Устюгов повторяет позы и жесты Рябцева: это известное студенческое упражнение, весь смысл которого -- точность и синхронность копирования. В спектакле жесты схожи лишь приблизительно. Можно, конечно, сказать, что так и задумывалось: Тень уже, дескать, отделилась от Ученого. Точно так же можно оправдать и фальшивые ноты Ульяны Урванцевой (допустим, что ее певица Джулия -- плохая певица), и фальшивые интонации Оксаны Саньковой (допустим, что ее принцесса Луиза, признающаяся в любви к Ученому, искренне любить неспособна), и многое другое. Нельзя, однако, не понимать, что точно копировать жесты, петь хорошо поставленным голосом, играть так, чтобы в чувства персонажа верилось, тем и интереснее, что гораздо труднее. Говорить, что так, мол, и задумывалось, все равно что оправдывать фокусника, у которого карты выпадают из рукавов. Игра подчиняется привычной невыразительности и небрежности, театральщине, «тюзятине». За это приходится расплачиваться всем -- и постановщику тоже.

Юрий Еремин -- режиссер умный, интеллигентный и, время от времени, по-настоящему талантливый. Можно назвать с десяток содержательных, важных спектаклей, которые он поставил в Театре Советской армии, в Театре им. Пушкина, в том же ЦДТ-РАМТ: «Старика» Горького и «Счастье мое...» Червинского, «Идиота» и «Бесов», «Ревизора» и «Капитанскую дочку». Нельзя забыть замечательную и жестокую «Палату №6». Но между этими спектаклями -- вереницы не то чтобы провалов, но работ на удивление аморфных, в которых режиссеру словно изменяют вкус, способность к разбору и уважение к собственному дару. Иногда возникает ощущение, что неудачи для Еремина нисколько не мучительны: один спектакль вышел получше, другой поплоше, да и ладно. Как это говорил горьковский Лука, «ни одна блоха -- не плоха: все -- черненькие, все -- прыгают... так-то». Прыгать-то они прыгают, только стоит вспомнить, кому и о ком Лука это говорил. А еще бы лучше вспомнить о существовании инсектицидов.

В «блохастых» спектаклях Еремин позволяет себе то, что невозможно для него в работах ответственных. Ну, допустим, не видит он нужды выполнять ремарку Евгения Шварца, предписывающую Принцессе появиться «в темном и скромном наряде»; пусть. Но сунуть ей в руки белую скрипку, обозначив тем самым одухотворенную печаль, -- это уже нечто из приемов художественной самодеятельности, штамп штампованный; выстроить же сцену, в которой скрипка последовательно передается в руки Тени и Тайного советника (за сценой играется все та же мелодия), даже и не штамп, а просто несуразность. Перечислять несуразности в спектакле «Тень» я не буду, чтобы окончательно не расстраиваться. И еще потому, что на следующую премьеру Еремина пойду все с той же надеждой: а вдруг на этот раз у него получится.

Говорить о «кризисе» режиссера Юрия Еремина, мне кажется, неверно. Это не кризис, за которым могут следовать выздоровление, переход острого заболевания в хроническое или даже гибель; это нечто принципиально иное. Медики знают много слов, объясняющих недомогание и пониженную сопротивляемость организма, а по-простому можно сказать: что-то этому хорошему человеку опять худо. Обыкновенное «худо».