Почти одновременно публике предстали два замечательных «пересекающихся» литературных памятника. «Новое литературное обозрение» выпустило переписку Лидии и Корнея Чуковских (издание подготовили Е.Ц. Чуковская и Ж.О. Хавкина); в «Знамени» (№ 5--7) обнародована переписка той же Лидии Корнеевны и Давида Самойлова («Мы живем в эпоху результатов...»; публикация Г.И. Медведевой-Самойловой, Е.Ц. Чуковской и Ж.О. Хавкиной; есть вероятность, что эти письма скоро тоже обретут книжный извод). Представлять всех троих даже неловко -- имена Чуковских и Самойлова прочно вписаны в историю литературы и общества. Мало того, любителю российской словесности ныне открыты не только сказки, стихи, статьи и исследования Корнея Ивановича, повести и публицистика Лидии Корнеевны, лирика и поэмы Давида Самойловича, но и -- с понятными оговорками -- их личности и судьбы: в 1991--1994 годах был издан двухтомный, охватывающий шесть десятилетий дневник Чуковского, в прошлом году выпущены двухтомные «Поденные записи» Самойлова (прежде публиковались его воспоминания), не раз печаталась мемуаристика Лидии Корнеевны, да и трехтомные «Записки об Анне Ахматовой» (наиболее полное издание -- М., 1997) выразительно портретируют не только великого поэта, но и ее Эккермана.

Стало быть, два эпистолярных свода -- это симпатичное и занимательное, но необязательное дополнение, так сказать, «еще несколько штрихов»? Формально, может, и так: главного в наших представлениях о Чуковских и Самойлове их письма не меняют. Но человек (и писатель в том числе) никогда не сводится к главному. Переписке Чуковских предпослано блестящее (как всегда у этого автора) эссе Самуила Лурье «Кто был он, и кто была она». Немного утрируя, замечу: эссе это можно было бы написать, не прочитав ни одного из публикуемых писем. Лурье, разумеется, все прочел (еще как!) и с материалом работает мастерски, концентрируя наше внимание на великолепных цитатах. Острых, выразительных и четко работающих на концепцию «разделения», вполне отчетливо слышащуюся уже в заголовке. Ну да, Лидия Корнеевна и Корней Иванович жили (и писали) очень по-разному: он, неоднократно получая тумаки и оплеухи, видя, как трухой становятся нормы чести, достоинства и культуры, боролся за самосохранение (неотделимое для К.И. от сохранения культуры, а значит -- и норм чести-достоинства) и в итоге, многое утратив, преуспел (знаменитое в России надо жить долго) -- она бесстрашно сражалась за истину (опять-таки от культуры неотделимую) и уже в «вегетарианские» времена оказалась изгоем. Все так, кто бы спорил. Тонкость в том, что не было для К.И. человека ближе, чем его «неудобная» дочь. И когда ее девчонкой высылали в Саратов, и когда она мыкалась по тюремным очередям, пытаясь узнать о судьбе схваченного и вскоре убитого мужа, и когда в новые времена возвышала свой голос в защиту уничтоженных, раздавленных, униженных, в поддержку тех, кто возвращал русской культуре ее гражданское достоинство. И не было для Л.К. (при ее щедрости на дружбу, в чем она на «веселого» мизантропа-отца не походила, при ее особых отношениях с Ахматовой) ближе человека, чем ее «трудный» и в то же время умеющий как-то ладить с людоедской эпохой отец. И не сведешь сюжет ни к памяти детства (Л.К. написала о том гениальную книгу), ни к общей завороженности русской литературой, ни к «простым родственным чувствам» (то-то и оно, что знаем мы, как порой эти самые чувства выворачиваются), ни к материальной помощи, ни к хлопотам К.И. за тех, кто был близок Л.К. Ведь эти самые люди ему, Корнею Чуковскому, были тоже близки и дороги. Будь то муж Л.К., сгинувший в ежовщину физик Матвей Петрович Бронштейн, получивший приют на лауреатской даче Солженицын или мордуемый советским правосудием Бродский.

Взаимопонимание вовсе не подразумевает тождественности поведения. Л.К. и К.И. не то что умели расслышать друг друга, они пребывали в одном смысловом, культурном, человеческом поле. И именно поэтому не считали возможным друг друга «воспитывать». Л.К., совсем не склонная к всепрощенчеству, знала, что у Деда -- своя правда. И что без Деда и его правды ей жить (думать, чувствовать, писать) будет очень трудно, точнее -- невозможно. А что бытие Деда чревато издержками, что на ерунду его силы и нервы уходят, что можно было бы в старости тратить себя разумнее, о том Л.К., наверно, знала не хуже, чем Самуил Лурье. Она, конечно, просто любила отца (и это простое чувство, повторюсь, дорогого стоит!), но еще она любила и «Корнея Чуковского» во всей конфликтно-болезненной неповторимости этого «литературного феномена». Отец был для Л.К. неотъемлемой частью того духовного пространства, которое она справедливо считала утраченным и требующим возрождения. Собственно вся ее литературная работа -- от заметок о редактуре до открытых писем, от детских книжек до грандиозного ахматовского эпоса -- и была стоической борьбой за возвращение нормы. К.И. (надо, надо умываться), по сути, был занят тем же.

В первом письме Л.К. Самойлову (1971) читаем: «Вы для меня человек из другой страны, из другого времени: когда мы виделись в последний раз, Анна Андреевна и Корней Иванович были живы». Несходство Чуковской и Самойлова можно живописать куда как красочно (и эпистолярий материал даст), но при общем свете их переписки оно уходит на второй план. Свободный человек знает о свободе другого не формально. Особенно если этот другой -- поэт. Из переписки Чуковской и Самойлова можно вычитать многое: мощную драматургию «разбредания» интеллигенции в 70--80-е (вот она, «эпоха результатов», по сей день не кончившаяся), важные исторические свидетельства, глубокие суждения о путях русской прозы, удивительные примеры внимания к поэтическому слову, образчики литературной несправедливости, примеры настоящей человеческой теплоты, сбывшиеся и несбывшиеся предчувствия... Вычитать можно и должно многое, но важнее всего здесь -- как и в переписке Л.К. с отцом -- редкое и счастливое умение разных людей ценить друг друга, не стремясь подогнать собеседника под свой ранжир, знать, что другой культуры и другой России у нас нет, видеть за деревьями -- могучий и живой лес.