Джон Ноймайер, гамбургский худрук и один из немногих ныне живых балетных гениев, для поездки в Россию выбрал три спектакля. «Чайку» (спектакль пойдет с пятницы по воскресенье) -- прошлогодняя премьера, русский сюжет. «Даму с камелиями» (покажут 15 июля) -- то, с чего начиналась его мировая слава. И «Нижинского» (показывали вчера и позавчера) -- сдается мне, ради восстановления справедливости.

Известно, что век назад танцовщику пришлось покинуть Мариинский театр из соображений «приличия» -- его штаны показались начальству слишком обтягивающими, а скорректировать костюм он не захотел. Именно после этого скандала определилась его судьба как артиста дягилевской антрепризы; триумфы танцовщика и хореографа, ссора с Дягилевым из-за женитьбы на Ромоле, сумасшествие и длительное растительное существование последовали потом. Вовсе не задаваясь вопросом «а что было бы, если бы», Ноймайер всего лишь напоминает Мариинке об артисте, которого она когда-то потеряла. И вбухивает в спектакль столько вожделения, нескромных жестов, надрывных сантиментов и какого-то поджелудочного трепета, что отыгрывается не только за Нижинского, но и за всех «построенных» когда-то властью фавнов -- через Нуреева и до наших дней.

Действие спектакля начинается и заканчивается в гостиной, где уже безумный Нижинский танцует в последний раз. Это -- рамка; периодически опускается черный задник, и действие переносится в напряженные грезы Нижинского, в исковерканные его воспоминания. В этих грезах царит Дягилев -- не тучный вспыльчивый диабетик с кошачьими глазами, описанный во множестве мемуаров, но изящный холодный фрачник, мучитель, надменная бестия, принадлежать которой сладко и страшно.

Ноймайер, тщательно коллекционирующий вещи, связанные с дягилевскими сезонами, посещающий аукционы, устраивающий выставки, следует канонам гейской любовной истории и в спектакле отказывается от исторической точности. Отказывается от мелочей, способных вернуть на землю этот любовный треугольник, улетевший в небеса благодаря гениальности одного из персонажей. Дягилев не может быть одышливым антрепренером -- он должен быть демоном-искусителем. Ромола не может быть тривиальной курицей, захотевшей урвать кусочек личного счастья, -- она должна быть расчетливой сукой.

Первый акт балета переливается музыкой римско-корсаковской «Шехеразады». В оригинале -- оргия, резня в гареме. В спектакле Ноймайера -- череда напоминаний о ролях танцовщика, привязанных к взаимоотношениям Дягилев--Нижинский. Вот Дягилев в кресле (Девушка в «Видении розы»), над ним ворожит руками Нижинский. (Далее -- взрывной дуэт, где Дягилев таскает Нижинского на верхних поддержках.) Вот сценка из «Игр» -- Дягилев занимает место Юноши, Девушками оказываются Нижинский и Мясин. Вот сцена на корабле (Дягилев, как известно, боялся морских путешествий и не сопровождал труппу на южноамериканскую гастроль, а пока несколько недель плыли -- Ромола успела женить на себе Нижинского.) Дуэт с Ромолой (Анна Поликарпова) ведет Фавн, в танец вступает Нижинский, и когда он, изогнув спину, одновременно с Фавном подносит ко рту дудочку -- тут на него прямо-таки и падает Ромола.

Уже почти сто лет балетные и околобалетные люди спорят о роли Дягилева. Точнее, можно ли его отнести к «творцам», многое ли от него зависело? Обиженный Дягилевым Фокин в мемуарах отводит ему лишь организационно-денежную функцию, отказывая в художественном вкусе. (У Фокина есть основания обижаться -- его балеты входят в программу «Париж танцует Дягилева», а в одной из наших «миллионерских» игр правильным ответом на вопрос, кто такой Дягилев, числилось -- «балетмейстер».) Для Ноймайера это не проблема. Его балетный Дягилев получает то право, которого не было у Дягилева, устраивавшего балетную антрепризу. Право танцевать; и Дягилев не только величественно вырастает из толпы балетных (они падают, как куклы, у его ног), но и сам вовсю крутится и взлетает в танце. То есть хотя спектакль и называется «Нижинский», на сцене -- два равно важных человека. (И то, что роли выданы двум равноправным ноймайеровским премьерам -- Иржи Бубеничеку и Ивану Урбану, это только подчеркивает.)

Второй акт связан с музыкой Шостаковича («1905 год»), и называется он «Война». На театральное тряпье сыгранных Нижинским персонажей (Арлекин, Петрушка, Золотой раб) наброшены кители; кордебалет под барабаны буквально стоит на головах (как уличные танцоры, вращаясь на плечах). Танцы более абстрактны; подпорченная прелесть соблазна не капает с каждого движения; слишком много энергии для этого обычно чуть томного мира. В этом энергичном хаосе Нижинский сходит с ума, и Ромола привозит его на саночках в гостиную, чтобы потанцевал перед почтенной публикой.

Другого хореографа можно было бы высмеять за солдатскую униформу -- трусы и кители, одеяния киноборделя, а не фронта. Иного можно было бы укорить за тривиальность зеркальных грез -- как Дягилев поднимал Нижинского на руки, будто ребенка, так в последнем сновидении танцовщика он сам поднимает нежданно приласкавшегося к нему всесильного владыку. Но Ноймайер так изощрен в чуть тленной своей хореографии, так целен в этом своем кукольном, сладком, выспреннем и до садомазохистских забав жестоком мире, что никаких претензий ему предъявлять не хочется. Не так уж много людей на свете могут целый мир выстроить.