Ярчайший дирижер, художественный руководитель театра «Новая опера» Евгений Колобов скоропостижно умер в воскресенье от сердечного приступа. Ему было 57 лет.

Без Колобова невозможно представить себе российскую оперно-симфоническую сцену последних десятилетий. Весь ее образ, ее силовые линии и принципиальные точки были сформированы в большой степени именно его художественной индивидуальностью.

Колобовская биография проста: он родился в Ленинграде, потом долго учился и работал в Свердловске, вернулся в Ленинград, чтобы работать с Юрием Темиркановым в Кировском театре (теперь Мариинка), потом возглавил театр Станиславского и Немировича-Данченко, а в 1991 году -- собственный театр «Новая опера».

В начале девяностых Евгений Колобов превратился в едва ли не самую интригующую и модную фигуру новой русской музыкальной жизни, но к концу десятилетия, когда новые элиты окончательно сформировались (не без влияния принципов светскости и близости к власти), Колобов оказался «не тусовочным» и, следовательно, из моды начал выходить. Вновь выяснилось, что колобовские представления о профессии и искусстве не слишком сходятся с общепринятыми.

Впервые это стало ясно в 1987 году, когда Колобов, зная, что Темирканов собирается сделать его своим преемником в Кировском театре, ушел оттуда в никуда. Его сочли сумасшедшим, а Колобов говорил, что «Лебединое» лезет у него из ушей и что он опускается как дирижер: «Театр велик, но мне он не интересен». Потом он отказался возглавить этот театр после ухода Темирканова, когда приказ о назначении был уже подписан. В 1990-м он опять отказывался -- на этот раз от присужденных ему в молодости званий заслуженного и народного артиста РСФСР. От театра Станиславского и Немировича-Данченко Колобов не отказывался, но его оттуда, как он выражался, «вынесли» за своенравие.

Именно эта черта колобовской личности и его творчества завораживала поклонников и приумножала недовольных. Все, что им делалось, обладало той степенью нетривиальности, что могла и соблазнять, и отталкивать. При этом Колобов не заигрывал с аудиторией, практически не давал интервью, не старался быть публичной фигурой, так что смелость его художественных жестов нельзя было счесть кокетством.

Он не терпел конвейера и того, что сам называл «компьютеризацией творчества». Отказывался от финансово выгодных предложений, если при этом предлагалось просто «отмахать» спектакль или концерт, не прикладывая художнической воли. Западные репетиционные стандарты, могущие вообще-то вызывать восхищение в стране, где мало какой оркестр способен качественно работать после двух репетиций, ему категорически не подходили: «Мне после серьезного спектакля, который я не «отмахал», а прожил, дня три надо в себя приходить, а другие машут и машут».

Евгений Колобов однажды вычитал у Козинцева, что любая постановка фильма -- это процесс утраты иллюзий, и понял, что сам находится в такой же ситуации. Жанр оперы он называл утопией, бывая счастлив, если задуманное удается осуществить на 50%: «Дирижер -- трагическая профессия. Между мной и музыкой -- множество людей».

Творческой нормой для Колобова стало привнесение собственного необычного слышания в освященную традицией партитуру. После сенсационной постановки «Евгения Онегина», катастрофически далекой от традиционных представлений о сентиментальном шедевре (за нее он получил премию «Золотая маска»), его не только носили на руках, но и упрекали в кощунстве. Колобов настаивал: «Онегин» -- это трагедия. Опера-дуэль. И на том свете я смогу объяснить Чайковскому, почему я все это сделал». На этом свете Евгений Колобов если что-то и объяснял, то не словами, а музыкой.