Геополитика родилась не сегодня. В XІX веке люди умели передвигать политические фигуры на воображаемой шахматной доске (которой им служил весь мир) ничуть не хуже, чем наши современники, а описывали это даже более красноречиво. Пример тому политическая публицистика Виктора Гюго, которому 26 февраля исполнилось 200 лет.

Для большинства французов Виктор Гюго самый великий французский поэт XІX века. И дело не только в том, что Гюго прожил долгую жизнь (он умер в 1885 году), в течение которой постоянно принимал самое активное участие в бурной политической истории Франции -- успел поддержать конституционную монархию, резко выступить против империи, а на склоне лет приветствовал республику. И не только в том, что Гюго был идеальным воплощением «поэта-пророка», чьи стихи всегда были исполнены общественного звучания, учительского, «гуманного» пафоса и неистребимого оптимизма. Дело еще и просто в объеме литературного наследия. Оно грандиозно: полтора десятка объемистых поэтических сборников, десяток пьес, несколько романов (и каких!) -- многотомные «Отверженные», пространные «Труженики моря», пространный «Человек, который смеется», не маленький «Девяносто третий год», а еще повести, памфлеты, статьи... Причем почти все эти сочинения становились предметом бурного обсуждения, создавали моды (скольких людей приохотил к Средневековью «Собор Парижской Богоматери»!), основывали литературные направления (со скандальной премьеры пьесы «Эрнани» началась романтическая драма!).

Публикуемые ниже фрагменты из книги «Рейн» вышли из печати в январе 1842 года. Казалось бы, книга эта -- просто заметки о путешествии Гюго по Германии, однако к «путевым впечатлениям» приложено стостраничное послесловие, в котором писатель рассказывает, как менялась расстановка сил на мировой политической арене начиная с XVІІ века. Положение Франции на этой арене в момент, когда книга писалась, было отнюдь не блестящим: летом 1840 года четыре державы (Англия, Австрия, Пруссия и Россия) подписали в Лондоне конвенции по Восточному вопросу (о судьбе Босфорского и Дарданелльского проливов) -- без участия Франции, что стало для французов огромным унижением. Одновременно в Германии поднялась волна антифранцузских настроений, выразившихся особенно ярко в стихотворении немецкого поэта Беккера «Им [то есть французам] никогда не достанется свободный немецкий Рейн». И вот на этом фоне Гюго строит грандиозную политическую схему: сначала мир раздирали на части две империи-завоевательницы -- Испания и Турция, затем на их место пришли две другие империи-завоевательницы -- Англия и Россия, и теперь благоденствие Европы зависит от того, насколько успешно будет противостоять им союз двух великих стран, расположенных на обоих берегах Рейна, -- Франции и Германии. Реалистичная ли это схема? Ничуть. Подтвердился ли прогноз впоследствии? Ни в малейшей степени. Беспристрастен ли Гюго в своих оценках? Нисколько. Он рассказывает сказки, рисует «портреты» стран и народов, исходя из самых расхожих, самых стереотипных представлений о них. Ведя речь о XVІІ веке, он дает понять, что знает цену приводимым байкам, понимает их условность, описывая же эпоху, ему современную, свято верит собственным речам. В русском человеке он видит только варвара-гунна, в российской империи -- только источник угрозы для Европы. Нам впору обидеться. Но лучше принять к сведению: вот та предыстория, на основании которой воспринимают нас западные люди (не все, конечно, но многие). Фон не самый удачный, но именно с такими клише приходится иметь дело, именно их учитывать, корректировать, опровергать.

Очерк Европы XVІІ столетия будет неполон, если не сказать, что на севере, в сумраке вечной зимы, виднелась где-то на брегах Дона, близ границы с Азией, странная фигура. Призрак этот, занимавший воображение тогдашних людей и представлявшийся им наполовину богом, наполовину государем из «Тысячи и одной ночи», звался великим князем Московским.

Сей властитель, более азиатский, чем европейский, более сказочный, чем реальный, правил обширной страной, которую периодически опустошали набеги татар. Королю Польскому подчинялась Черная Русь, иначе говоря, земля; великому князю Московскому подчинялась Белая Русь, иначе говоря, снега. В парижских салонах слагали о нем сотни рассказов и небылиц; восхитившись очередной строфой, которую поэт Бенсерад поднес прекрасной Юлии, гости, чтобы переменить тему, обсуждали, правда ли, что великий князь выставил в сражении триста тысяч конников. Весть эта казалась совершенно неправдоподобной, и те, кто не желали ей верить, напоминали, что польский король Стефан Баторий вошел в Москву и едва не покорил ее навсегда, располагая всего шестьюдесятью тысячами человек, а в 1560 году монгольскому царю хватило восьмидесяти тысяч всадников, чтобы захватить Москву и сжечь ее. «Князь богат, -- писала госпожа Пилу, -- самовластный он господин и начальник всему. Подданные его охотятся на пушных зверей. Шкурки самые лучшие и самые дорогие забирает он себе, и столько их берет, сколько желает». Европейские государи, более из любопытства, нежели из учтивости, слали к князю послов, кои не принимали его всерьез. Король Франции сомневался, стоит ли именовать его «величеством». То были времена, когда германский император не внушал польскому королю ни малейшей тревоги, а маркиз Бранденбургский дорожил неслыханной честью состоять при императоре главным камергером. Филипп Пернистен, которого император отправил в Москву, дабы разведать, как обстоят дела в тех краях, возвратился потрясенный княжеской короной, каковая, утверждал он, превосходит ценностью венцы папы, короля Франции, короля Испании и германского императора вместе взятые. Платье княжеское, говорит Пернистен, «усыпано брильянтами, рубинами, изумрудами и прочими каменьями, по величине лесным орехам не уступающими». В дар императору Пернистен привез «тридцать два десятка соболиных шкурок, за каждую из которых дали бы в Вене по двести ливров». Добавляет он также, что «черкесы с пяти гор много доставляют сему государю хлопот», а пехоту московитскую исчисляет «двадцатью тысячами людей». Европейцы, занятые в ту пору великими войнами, забавлялись, вслушиваясь время от времени в отдаленное и нестрашное бряцание сабель, доносившееся с севера, где князь Московский рубился с князем Татарским.

О силе его и мощи имели в Европе представления самые смутные. Самого же этого правителя, восседающего на престоле дальше, чем король польский, дальше, чем король венгерский (государь с бритой головой и длинными усами) и чем великий герцог литовский (государь с виду весьма дикий, одетый в шубу и меховую шапку), представляли себе европейцы довольно ясно: вот он сидит на троне, имеющем немалое сходство с церковной кафедрой, между изображениями Иисуса и Богородицы, в руках у него посох, на голове митра, пальцы унизаны перстнями, одет он в длинное белое платье, подобное папскому, а кругом стоят люди, усыпанные золотом с головы до ног. Когда являются к нему европейские послы, переменяет он митры каждый день, дабы окончательно их ослепить.

[...] В XVІІ столетии, всего двести лет назад, к северу и к востоку от Европы простирались в полумраке фантастические владения государей чудесных и невероятных -- странный мираж, завораживавший поэтов и авантюристов, покоривший в XІІІ веке воображение Данте и заставивший пуститься в дорогу Марко Поло. Стоило кому-нибудь отправиться на поиски этих государей, как они, казалось, тотчас отступали в царство мрака; однако наградой путешественникам служили либо, как Колумбу, новый континент, либо, как Камоэнсу, прекрасная эпопея. На севере Европы первым из этих удивительных государей, самым близким и самым знакомым, был великий герцог Литовский; вторым, знакомым хотя бы отчасти, -- великий князь Московский; третьим, различаемым уже весьма неясно, -- татарский хан; позади них восседали на серебряном троне великий шериф, на золотом троне великий суфий, на медном -- великий заморен, далее в окружении слонов и бронзовых пушек правил великий могол, простирающий скипетр над сорока семью царствами, а еще дальше царили великий лама, великий катай, великий даир -- и все эти видения, все более и более смутные, все более и более диковинные, все более и более поразительные, таяли одно за другим в густых азиатских туманах.

[...] Сегодня, непостижимым образом, две империи, два колосса, наводившие ужас на наших отцов, утратили свою мощь: Турция пала, Испания пала.

Однако свободна ли ныне Европа? Нет.

Как и в XVІІ столетии, ей грозит двойная опасность. Люди умирают, а человек остается; империи исчезают, а корысти возрождаются. В настоящее время, как и двести лет назад, две огромные силы с корыстным вожделением смотрят на Европу и жаждут подчинить ее себе. Дух войны, насилия и завоеваний по-прежнему царит на востоке, дух торговли, хитрости и дерзости по-прежнему царит на западе. Два исполина лишь немного сдвинулись к северу, словно желая напасть на европейский континент сверху.

На смену Турции пришла Россия; на смену Испании пришла Англия.

[...] У России две столицы; одна кокетливая, элегантная, заставленная диковинными безделками в стиле Помпадур, которые приняли здесь форму дворцов и соборов, мощенная белым мрамором, выстроенная не далее как вчера, служащая обиталищем двору и супругою императору; другая украшенная медными куполами и оловянными минаретами, мрачная, древняя и отринутая. Первая, Санкт-Петербург, представительствует за Европу; вторая, Москва, -- за Азию. У русского орла, как и у орла германского, две головы.

Россия может выставить войско из миллиона ста тысяч человек.

Угроза русского наступления заставляет китайцев обновлять Великую Китайскую стену, а французов -- возводить укрепления вокруг Парижа.

Тот, кто прежде звался великим князем Московским, ныне зовется императором Российским. Сравните этих двух правителей и подивитесь тому, как далеко может уйти человек с соизволения Божьего.

Князь сделался царем, царь сделался императором. Перемены эти суть истинные перевоплощения. Обретая новую форму, московитский государь всякий раз становится ближе к Европе, иными словами, к цивилизации. Однако близость не есть тождество, и Европе не следует об этом забывать.

[...] Продолжим рассмотрение сходства между двумя империями, наводившими страх на весь мир в прошлом, и двумя другими, устрашающими мир в настоящем.

Первая сходная черта. В каждом турке прячется татарин, скрывается он и в каждом русском. Дух народов всегда сохраняет нечто от первоначального своего состояния.

Турки, потомки татар, суть люди севера, пересекшие Азию и вторгшиеся в Европу с юга.

На Святой Елене Наполеон сказал: «Поскребите кожу русского, и вы обнаружите под ней татарина». То, что он сказал о русских, можно отнести и к туркам.

Северный человек всегда один и тот же. В иные роковые эпохи он спускается с полюса и является перед южными нациями, затем уходит и возвращается две тысячи лет спустя ничуть не изменившимся.

Вот картина, нарисованная историком:

«Не годятся они для пешего сражения; зато они словно приросли к своим коням, выносливым, но безобразным на вид, и часто, сидя на них на женский манер, занимаются своими обычными занятиями. День и ночь проводят они на коне. Занимаются куплей и продажей, едят и пьют, и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходит им нужда посовещаться о серьезных делах, то и совет они держат сидя на конях».

Таков северный человек. Кем же, в какую эпоху и с кого написан этот портрет? Должно быть, эти строки сочинил в 1814 году перепуганный французский журналист, оригиналом же послужил ему один из тех казаков, перед которыми склонила голову Франция? Нет, их написал в 375 году Аммиан Марцеллин, оригиналом же ему послужил один из тех гуннов, от руки которых пал Рим. Прошло полторы тысячи лет, оригинал вновь явился в Европе, и портрет по-прежнему верен.

Заметим, кстати, что гунны в 375 году, как и казаки в 1814 году, пришли от границ Китая. Южный человек меняется, преображается и развивается, он расцветает и плодоносит, умирает и воскресает, подобно растениям; северный человек вечен, подобно снегу.

Вторая сходная черта. В России, как и в Турции, ничто не принадлежит никому окончательно, ничто не является чьей-то неотъемлемой собственностью, ничто не может быть наверняка передано по наследству. По воле или прихоти властей русский, как и турок, теряет должность, звание, титул, свободу, имущество, дворянство, все вплоть до имени. Все в этих странах принадлежит монарху, подобно тому как, согласно иным теориям, в которых больше безумия, чем вреда, и которые их адепты тщетно стараются привить французскому уму, все принадлежит общине. Следует заметить -- и в первую очередь заметить это должно абсолютным демократам, -- что деспотизму присуща страсть к уравнительству. Деспот делает равными всех, кто стоит ниже него. Чем абсолютнее деспотизм, тем абсолютнее равенство. В России, как и в Турции, если не принимать в расчет мятежи, представляющие собою исключение из правила, ни у кого нет ни теоретической, ни практической возможности для сопротивления. Русского князя, как и турецкого пашу, нетрудно сломать; князя, как и пашу, можно разжаловать в солдаты, а солдат в армии есть не что иное, как нуль рядом с цифрой-капралом. Создать русского князя, равно как и пашу, тоже нетрудно; коробейник превращается в Мехмета-Али, разносчик пирожков -- в Меншикова. Равенство это, которое мы описываем, не превознося и не осуждая, досягает и в Турции, и в России даже до самого трона. Рабыня стала султаншей; служанка была царицей.

[...] Повторим еще раз.

Двести лет назад Европе угрожали две державы-завоевательницы.

Иными словами, цивилизации угрожали две страны, движимые корыстью.

Эти две державы, эти две страны, движимые корыстью, звались Турция и Испания.

Европа защищалась.

Две завоевательницы пали.

Нынче та же угроза нависла над Европой.

Ей грозят два других государства, исповедующих те же принципы, что и предыдущие, вооруженные тем же оружием, движимые теми же побуждениями.

Эти две державы, эти две страны, движимые корыстью, зовутся Россия и Англия.

Европа обязана защищаться.

Старая Европа, устроенная очень сложно, разрушена; нынешняя Европа имеет устройство куда более простое. Оно состоит преимущественно из Франции и Германии -- двойного центра, на который следует опираться соседям северным и южным.

Союз Франции и Германии есть основа Европы. Пользуясь дружеской поддержкой Франции, Германия противостоит России; пользуясь поддержкой Германии, Франция противостоит Англии.

Разлад между Францией и Германией равносилен гибели Европы. Стоит Германии порвать с Францией, и на Европу двинутся русские; стоит Франции порвать с Германией, и в Европу ворвутся англичане.

Итак, единственное, что потребно государствам-захватчикам, есть разлад между Германией и Францией.

[...] Мы хотим быть поняты правильно; мы убеждены, что Европа обязана постоянно помнить о грозящих ей революциях и войнах, обязана идти на все ради того, чтобы их избежать, но в то же самое время мы полагаем, что если какое-либо непредвиденное обстоятельство не расстроит величавую поступь девятнадцатого столетия, цивилизация, выстоявшая в столько грозах, обогнувшая столько рифов, будет с каждым днем уходить все дальше от той Сциллы, имя которой война, и от той Харибды, имя которой революция.

Нам скажут, что это утопия. Пускай; не забудем, однако, что когда утопии человечны, то есть когда их цели суть добро, истина и справедливость, то, что казалось утопией в нынешнем столетии, становится реальностью в столетии последующем. Есть люди, которые говорят: «Так будет»; есть другие, которые говорят: «Вот каким образом». Первые ищут; вторые находят. Вечный мир оставался мечтой до того дня, когда мечты обернулись железными дорогами, покрывшими земной шар сетью прочной, цепкой и долговечной. Изобретатель паровой машины Уатт пришел на помощь изобретателю вечного мира аббату де Сен-Пьеру.

Прежде на все свои речи философы слышали один и тот же ответ: «Все ваши грезы и химеры не что иное, как дым». -- Не стоит смеяться над дымом; именно он движет миром.