Для того чтобы сделать популярный мюзикл, нужна вышколенная труппа, подходящий сюжет, пара звезд и несколько хитов. Для того чтобы сделать мюзикл в СССР начала 80-х, понадобилась еще и исключительная предприимчивость Марка Захарова. Сравнить ее можно только с предприимчивостью главного героя «Юноны» Николая Петровича Резанова, отправившегося в начале XIX века налаживать торговые связи с Америкой. Спустя почти двести лет для потомков отважного путешественника, проживающих в застойной совдепии, эта страна (точнее, земля) по-прежнему оставалась бесконечно далекой, заповедной, а для многих и обетованной. И Марк Захаров, положившись, как Резанов, на авось, предпринял туда свое -- не реальное, а театральное -- плавание. Связей не наладил, но доплыл и привез нам частицу этой самой земли, да такую, с какой не могли сравниться даже фирменные джинсы и бутылка виски, -- настоящий мюзикл с живой музыкой, оглушительным пением, световыми эффектами, потрясающими танцами на покатом зеркальном полу и абрисом мелькнувшей где-то вдалеке сцены обнаженной женской фигуры. Такого мы еще не видели. Подобных театральных ощущений не знали. Это было так же невероятно, как если бы члены политбюро спели, выстроившись на Мавзолее, что-нибудь из репертуара битлов.

В этом спектакле про любовь все казалось крамолой. Даже русский путешественник-патриот выглядел диссидентом. (И чего он в Америку намылился, разве дома плохо?) Казалось, еще немного -- и бессменный исполнитель роли Резанова Николай Караченцов станет в позу и начнет читать Лермонтова: «Прощай, немытая Россия,/ Страна рабов, страна господ…»

Теперь нас не ошеломишь. Мы такого навидались. Таких песен наслушались. Про заграницу все поняли. Иллюзии утратили. Пропели: «Гуд-бай, Америка, о-о-о!» и сменили презрение к «совку» на иронию по отношению к политкорректности. И вот приходишь на «Юнону» двадцать лет спустя, садишься в кресло и думаешь: нет, сейчас уж точно не проймет. Проняло.

Не так давно Малый драматический театр отмечал пятнадцатилетие, а потом двадцатилетие двух великих спектаклей Льва Додина (соответственно «Братьев и сестер» и «Дома»). Спектакль Захарова великим не назовешь. Для него существует другое слово -- «культовый». Подобные произведения искусства долгожителями обычно не бывают. Они остаются в своем времени и способны рождать лишь ностальгию. «Юнона» и «Авось» -- вопреки всем правилам и законам -- рождает живой отклик. Контекст исчез, а энергия осталась. Она перехлестывает через линию рампы, волнами катится по залу и сметает на своем пути любую иронию. Слово «драйв» (как и слово «культовый») двадцать лет назад еще не знали. То есть понятия, описывающего это явление, в языке не было. А явление уже было. И в нем, а не в чем-то другом и заключается, по всей видимости, волшебная сила театра. Ведь именно за наличие драйва самый придирчивый критик готов простить спектаклю все его недостатки и во всеуслышанье заявить скептикам: «Вам стишки Андрея Вознесенского не нравятся? Некоторые постановочные приемы представляются пошловатыми? Выйдите вон. Вы не рафинированный интеллектуал, а болван. Николай Караченцов не кажется самым прекрасным мужчиной на свете? Вы не женщина, а бревно. Вам не хочется сразу же по окончании спектакля отправиться в Америку, чтобы найти там свою любовь? Вам противопоказано ходить в театр».

Бурные, переходящие в овацию аплодисменты, раздавшиеся по окончании «Юноны», прервало появление официальных лиц. Одно из них вручило Николаю Караченцову благодарственную грамоту от президента. Обо всех остальных Владимир Путин почему-то не вспомнил. Артист тут же исправил положение, переадресовав президентское внимание всем создателям спектакля. Но глава государства, а точнее его референты, сами того не подозревая, оказались правы. Ведь именно Караченцов, сыгравший своего Резанова в восьмисотый раз, как в первый, лучше других должен понимать: сцена -- самое действенное средство в сражении со временем. Она и только она способна перенести нас в ту Америку, с которой мы вроде бы давно уже попрощались.