Мода на перепечатку литературоведения 1920-х годов не стихает. Дело простое. Чем ждать, пока сегодняшний филолог сподобится сочинить нечто "читабельное", платить ему гонорар, а потом дрожать за распространение, тиснем-ка книжку, читанную в советские студенческие годы и всего вероятнее тогда же купленную в букинистическом. Словно время на месте стоит и с наукой ничего не происходит. Как правило, без комментариев. Вот "Захаров" издал "Старую записную книжку" Вяземского ("продукт" не столько князя Петра Андреевича, сколько молодой Лидии Гинзбург, соорудившей колоритный монтаж в 1929 году). Питерский "Академический проект" выпустил "Литературные кружки и салоны" "младоформалистов" М. Аронсона и С. Рейсера (тоже монтаж, тоже 1929 год). В «Аграфе» явился плод совместной работы другой группы «младоформалистов» -- «Словесность и коммерция» С. Грица, М. Никитина и Н. Тренина.

К счастью, "Языки русской культуры" обошлись с "Ранними работами по истории русской поэзии" Григория Александровича Гуковского более цивилизованно. Есть внятное, хоть и спорное предисловие В.М. Живова -- "XVIII век в работах Г.А. Гуковского, не загубленных советским хроносом". Незагубленного в ранних трудах Гуковского много. Ощущаешь не только энергию мысли, но и радость первопроходца, вдруг открывающего в тумане выдуманного "ложноклассицизма" борьбу эстетических доктрин, пульсацию литературной истории, просто поэтическую ценность. Удивительно, но до Гуковского историки литературы вовсе не замечали Алексея Ржевского -- изощренного экспериментатора, быстро сошедшего с поэтической стези, но оставившего настоящие шедевры. Впрочем, читатель наш знает другого Ржевского -- "поручика", перекочевавшего из «Гусарской баллады» в похабные анекдоты. Ну а Ломоносова, Сумарокова, Державина знает в лучшем случае по именам. Если изучение поэзии XVIII века в последние годы шло достаточно интенсивно, то о приобщении публики к ее странному великолепию и речи не идет. Книга Гуковского переиздана для профессионалов (к примеру, статьи о восприятии Расина в России печатаются по-французски, без перевода), но увлечь она может не только их. Молодой Гуковский популярностью не грешил -- он просто увлекательно писал.

Ну а "Аграф" выпустил "Мой временник" и "Маршрут в бессмертие" Бориса Михайловича Эйхенбаума. "Мой временник" (1929) -- книга блестящая. Это журнал одного автора с подобающими повременному изданию разделами: "Словесность", "Наука", "Критика", "Смесь". На роковом изломе "формальной школы" ее отцы-основатели Эйхенбаум и Шкловский, а равно их ученики, были захвачены теми же вопросами, что в большом ходу сейчас: каково соотношение литературы с "ближайшими рядами"? как быть писателем? не пора ли кончать с "выдумками" и особым статусом "сочинителя"? (И: как можно честно халтурить? -- это в подтексте, впрочем ощутимом.) Получалось лучше, чем у нынешних. Во-первых, на этих простынях тогда еще не выспались. А во-вторых, Эйхенбаум был великим ученым, литератором "серебряновечной" закалки (вкус, кругозор, слог) и человеком с настоящим чувством юмора (большая редкость).

Строился "Мой временник" соответственно своеобразию текущего момента. "Словесность" -- сжатая, приправленная иронией и лирикой автобиография. Ее мнимое разрешение -- подборка стихов 1910-х годов (стихи как стихи). Разрешение подлинное -- только названные, но не описанные война, революция, "Опояз". Последняя фраза -- "Настало время тратить силы".

Силы тратятся в разделах "Наука" (теория литературного быта) и "Критика", где классиков (Гоголь, Тургенев, Некрасов, Лесков, Толстой, Горький) судят по нормам современности. Выясняется, как они с "литературным бытом" справлялись, с чем совмещали писательство, как соответствовали теоретической модели. Отличник -- Толстой. Двоечник -- Тургенев. Этот либерал, ухитрившийся связать романтизм с декадентством и не выпасть из "реализма", этот постепеновец, подменивший "кризисы" плавным развитием и всю жизнь бывший популярным писателем, этот "артист", ненавидимый Достоевским и презираемый Толстым, этот сочинитель без "второй профессии", этот клятый Тургенев был для формалистов как кость в горле. И для ранних, мысливших словесность замкнутой системой, что изменяется "взрывами" (ломкой традиции). И для поздних, укрывшихся под сенью "литературного быта". Статья Эйхенбаума "Артистизм Тургенева" -- роскошный пример "литературной злости", проницательной, осознанной и беспощадной. Убеждающей тех, кто уже убежден. Веселящей и тех, кто думает иначе.

Так почти везде. Язвительность нарастает в "Смеси", а в венчающих ее коротеньких "Заметках и размышлениях" слепит глаза. Выговорился человек. Чувствовал: скоро так писать не дадут. И не дали.

Больше Эйхенбаум не стремился соответствовать звереющему времени. В его поздних, как бы "скучных" трудах всегда есть сильная мысль. Упрятанная достаточно глубоко. Он сохранил личностный масштаб. А вопрос "как быть писателем?" сошел с повестки дня. Роман "Маршрут в бессмертие. Жизнь и подвиги чухломского дворянина и международного лексикографа Николая Петровича Макарова" (1933) -- тому подтверждение. Хорошая книга? -- Неплохая. Местами -- остроумная, местами -- небрежная, местами -- припахивающая своим временем. Ни в какое сравнение с прозой Тынянова (писателя от Бога) не идет. Но уж получше, чем повести Шкловского о мастерах старинных, художнике Федотове и Марко Поло. Тем, кто любит Эйхенбаума, читать будет приятно. Но вообще-то не худо бы переиздать его книги о Толстом.

Кроме "дальнего ретро" есть и "близкое". Издательство "Русские словари" выпустило том Юрия Карабчиевского (1938--1992) "Воскресение Маяковского". Кроме одноименного "филологического романа" в книгу, с любовной тщательностью подготовленную Сергеем Костырко, вошли эссе о Мандельштаме, Битове, Окуджаве, Галиче, заметки о словесности рубежа 80--90-х (в частности, о Жванецком и Кибирове). Есть комментарии и библиография, живо напоминающая о трудном пути Карабчиевского и полемике вокруг "Воскресения Маяковского".

Продолжать эту полемику невозможно. Карабчиевский безусловно слишком сильно Маяковским переболел и слишком радовался тому, что счел своим освобождением от Маяковского. Тяжба с Маяковским (и наспех пристегнутыми к нему Цветаевой и Бродским) -- явление иного плана, чем жесткие счеты к Маршаку или Симонову. Тут не об идеологии речь шла и не об истории литературы. О героях Карабчиевского лучше узнавать из других источников. Сам того не желая, автор писал -- всегда эффектно, часто страстно -- преимущественно о себе. Своей боли. Своих идеалах. Своей этике и эстетике. В этом отношении Карабчиевский больше походил на Маяковского, чем на Мандельштама.