Книга Николая Тургенева La Russie et les Russes была напечатана в апреле 1847 года -- одновременно в Париже, Гааге и Брюсселе. Прошло всего-навсего полтора века с хвостиком, и появилось ее первое полное издание на родине сочинителя -- «Россия и русские» (М., ОГИ; перевод с французского и статья С.В. Житомирской, комментарий А.Р. Курилкина). Между тем автора не назовешь забытым -- все-таки «Евгения Онегина» в школе «проходят», в том числе десятую главу, где при описании сходок будущих декабристов говорится: Одну Россию в мире видя,/ Преследуя свой идеал,/ Хромой Тургенев им внимал/ И, плети рабства ненавидя,/ Предвидел в сей толпе дворян/ Освободителей крестьян. Связаны с Николаем Тургеневым и другие строки Пушкина, едва ли не самые мизантропические в наследии поэта. Прослышав, что английское правительство намерено выдать России обвиненного по делу 14 декабря Тургенева, Пушкин проклинает якобы свободное море (морем должны были доставить Тургенева в Петербург): ...В наш гнусный век/Седой Нептун -- земли союзник./ На всех стихиях человек/ Тиран, предатель или узник.

Вопреки дурным слухам Тургенева не выдали. Он остался в Европе, где пребывал с 1824 года. Отбывал же тогда в заграничный отпуск действительный статский советник (чин генеральский), влиятельный чиновник (служил в Государственном совете, а одно время и в канцелярии Министерства финансов), человек, пользующийся благоволением государя. И деятельный участник тайных обществ. Последнее обстоятельство определило судьбу Тургенева -- его отказ вернуться в Россию, его оправдательные записки, адресованные сперва следственной комиссии, а потом императору Николаю I, его работу над книгой «Россия и русские».

Строки из десятой главы «Евгения Онегина» до Тургенева дошли и показались ему неподобающе легкомысленными. Между тем Пушкин вполне точно передал самую суть тургеневской жизненной задачи. Государственная служба, авторство (увидевший свет в 1818 году «Опыт теории налогов» Тургенева стал, как сказали бы теперь, интеллектуальным бестселлером), участие в тайных обществах, попытка издавать журнал -- все это были средства для достижения одной цели -- освобождения крестьян. Ибо: «Какое просвещение может быть там, где факел христианства еще не рассеял сумерки варварства; какая цивилизация -- там, где человек порабощен человеком!»

В изгнании Тургенев от заветной цели не отказался. Он по-прежнему был убежденным сторонником эмансипации и стремился приблизить ее доступными для себя средствами. Но теперь мысль о пагубности крепостного права соединилась с мыслью о собственной невиновности. Тургенев надеялся убедить власть (которой не доверял), российское общество (которое ставил весьма низко), европейских политиков и мыслителей (которым, по большей части, дела до России не было) в том, что он обвинен несправедливо, а несправедливость эта основана на российском беззаконии, в свою очередь базирующемся на все том же крепостном праве. Своей вражды к рабству (или, как говорил он, «хамству») изгнанник не скрывал. Признавал и свое членство в Союзе благоденствия, всячески подчеркивая благонамеренность этого филантропического общества. Далее начиналась путаница, впрочем упакованная в блестящие юридические формулы. С одной стороны, Тургенев решительно разводил Союз благоденствия и позднее возникшие общества, настаивая на своей к ним непричастности. С другой -- он систематично доказывал, что никаких тайных обществ словно бы и не было, а возмущения рубежа 1825--1826 годов суть следствия случайных действий случайных лиц. При этом немало сил тратилось на доказательства некомпетентности и предвзятости следствия и суда над мятежниками. (Вопрос об ответственности членов тайных обществ за события 14 декабря и их -- вполне возможные -- последствия, уходил в сторону. Как и вопрос о том, откуда было взять в России 1826 года «правильных» судей.) Так судьба автора (ей посвящен первый том «России и русских» -- автобиографические «Записки изгнанника» и юридическая «Оправдательная записка») становилась иллюстрацией к «Политической и социальной картине России» (том второй).

Обозрев российское нестроение и явив при этом серьезную осведомленность в делах административных, финансовых, внешнеполитических, экономических, Тургенев в третьем томе рассуждает «О будущем России». И остается верен себе: сперва освобождение крестьян и установление правильного судопроизводства, затем реформирование администрации, затем переход к конституционному строю. «Принципы, которые должны лечь в основу русской конституции» прописаны с тем же тщанием, что и аргументы «оправдательной записки». На бумаге все удивительно гладко. Цену этой «гладкости» осознаешь, припоминая историю России после Великих реформ.

На протяжении всей книги Тургенев убеждает читателей в том, что он «не декабрист», что его интересовали вопросы социальные (они же -- этические), а не «политика». Мало того, что установка эта развела с автором многих его бывших друзей, совсем иначе смотревших и на судьбу тайных обществ, и на соотношение политики, экономики, права и морали. Не менее важно, что она не вполне соответствовала действительности. Инвективы в адрес высшей бюрократии, обличения чиновников, требования гласности и правильного судопроизводства достаточно определенно свидетельствуют о том, что Тургенев политиком был. Произносил ли он сакраментальное «Президент без лишних слов» (основание для обвинения по первому разряду) или не произносил, не так уж важно -- самодержавие Тургенев ненавидел. Другое дело, что до поры он пытался с помощью одного зла (самодержавия) одолеть другое (крепостное право), а позднее -- направить на «пользу общую» антимонархические настроения молодых свободолюбцев. Похоже, что к 1824 году обе стратегии себя исчерпали -- одиночество Тургенева началось уже тогда, а не после «невозвращенчества» и осуждения на вечную каторгу.

Читая «Россию и русских», видишь не только политического мыслителя и строгого моралиста, но и незаурядного чиновника, призванного дело делать -- писать законы и проводить их через инстанции. Николай Греч, сетуя на катастрофу 1825 года, заметил: «Быть может, граф Бестужев отстоял бы Севастополь» (участник восстания на Сенатской Николай Бестужев графом, конечно, не был; по мысли Греча, стал бы, избери он другой путь). Быть может, не предпочти в 1824 году Николай Тургенев российской бессмыслице достойное существование в Англии, остановил бы он в роковые дни мятежников, а там, глядишь, и крепостное право пало бы на пару десятилетий раньше.

Красиво! Только не было этого. Ибо не юный мечтатель, а поживший и много испытавший человек завершает свою заветную книгу горькими словами, никак не «постепеновского» лада: «От чего только не страждет бедный род людской! Болезни, физические немощи, горести и всякого рода напасти осаждают и истребляют его; каждый день человек видит, как гибнут дорогие его сердцу существа. Ко злу, порожденному состоянием общества, злу, которое подобно новому Протею предстает в тысяче различных обликов, часто присоединяется суровость климата, тяготы повседневного существования, голод, чума, войны... Сего довольно, и с избытком! Так зачем же, о праведное Небо, к стольким горестям прибавлять еще и язву дурного правления?» И не поспоришь.