Трудно представить себе вещи более несовместные, чем Гинкас и детский театр. Между тем желание сделать спектакль для детей последнее время явно не дает ему покоя. Первой попыткой стал "Золотой петушок". Гинкас обнажил жестокую природу этой пушкинской сказки, в которой родные братья, плененные Шамаханской царицей, рубятся друг с другом на поле брани, а их престарелый отец теряет из-за страсти не только голову, но и жизнь. На сцену было вылито немало красной краски, символизирующей кровь, и выброшено изрядное количество кукольных ручек и ножек, замещающих усекновенные человеческие члены.

На сей раз известный театральный провокатор обратился к «Счастливому принцу» Оскара Уайльда. В отличие от сказки русского гения, которая, несмотря на кровавый сюжет, написана легко и иронично, сказка английского остроумца и парадоксалиста на редкость слащава и пафосна. Напомним вкратце ее сюжет. В некоем городе стоит статуя Счастливого принца, украшенная золотом и драгоценными камнями. Это главная достопримечательность захолустья, которой все восхищаются и гордятся. Как-то раз у подножия статуи поселилась отставшая от своей стаи ласточка. Она-то и узнала, что Счастливый принц глубоко несчастен, -- он родился и вырос в прекрасном дворце, окруженном высокой стеной, ничего не знал о земных страданиях, и только став статуей, увидел сверху, как плохо живут люди. Принц просит ласточку выклевать драгоценные камни, снять по листочку позолоту и отнести все это обездоленным. Ласточка выполняет его просьбу. Лишенную богатого украшения достопримечательность местные власти решают переплавить. Птичка же, полюбившая принца и так и не улетевшая в Египет, умирает от холода. В финале Господь просит ангела принести ему самое ценное, что есть в городе. Тот приносит оловянное сердце статуи и мертвую ласточку.

При всей сентиментальности и неприхотливости в этой сказке есть свой философский сюжет: история принца начинается как история Будды, а заканчивается как история христианского святого. Намек на эту философскую составляющую можно разглядеть в сценографии Сергея Бархина (исполненная им статуя имеет с Буддой некоторое сходство), но это всего лишь намек. Религиозный подтекст мало занимал постановщика. Идея жертвоприношения рассматривалась им как проблема сугубо моральная. Причем в отличие от Уайльда, готового бичевать лицемерные и жестокосердные власти, но испытывающего искреннее сочувствие к простому люду, Гинкас раздает всем сестрам по серьгам. Бедная швея, которой ласточка приносит выклеванный у принца сапфировый глаз, оказывается у него дородной пергидрольной блондинкой. Ее больной сын -- розовощеким олигофреном. Драматург, который из-за нехватки средств не может закончить пьесу (ему достается второй сапфир), -- явный графоман. Население города -- сплошь самодовольные обыватели. Сочувствовать этим персонажам непросто, и по большому счету жертва принца напрасна. Но именно поэтому она особенно возвышенна. Люди достойны жалости и сострадания, даже если они нехороши.

Гинкас вновь пользуется приемом, опробованным им в "Черном монахе": текст автора о персонаже оказывается текстом самого персонажа. А манера произнесения -- его автохарактеристикой. Так, несколько строчек Уайльда о любви ласточки и тростника превращены в довольно длинный эпизод, из которого мы узнаем всю подноготную этого самого тростника. Он самодоволен, пуст во всех отношениях и совершенно не способен к любви. Сама ласточка -- поначалу недалекая мещаночка в розовых мехах. Но любить и сострадать она умеет, а встреча с принцем и вовсе глубоко ее перепахала.

Гинкас не забывает быть и ироничным, и изобретательным (по ходу дела все образы и понятия материализуются: и бабочка, за которой охотилась ласточка, и ее подружки по стае, и даже многочисленные родственники тростника, причем все это мило, остроумно и главное -- хорошо сыграно). Но гротеск и отстраненность не отменяют ни пафоса, ни высокопарной сентиментальности. В спектакле -- по сравнению с текстом -- они еще и педалированы. Финальные сцены, которые должны превратить гротеск в трагедию и в которых принц (Ольга Лагутина) и ласточка (Арина Нестерова) говорят форсированными мелодраматическими голосами, производят почти шокирующее впечатление. Птичку (и принца), конечно, жалко, но спектакль в целом напоминает поедание горчицы с медом.

Объясняется все просто. Режиссер, без устали копающийся в закоулках человеческой души и исследующий глубины психологии, явно выбрал не свой материал. На уайльдовском мелководье и плавать-то сложно, а уж нырять и вовсе опасно для жизни. По этому мелководью можно лишь красиво пробежать босиком. Например, как Роман Виктюк. Гинкасу с его любовью к глубокому бурению здесь делать нечего.

Неудача эта, однако, по-своему интересна. Провокационные приемы, к которым любит прибегать Гинкас, пытаясь расшевелить зрителей, нередко рассматриваются в контексте имморализма и театра жестокости. Одна из последних статей о нем, опубликованная в журнале «Афиша», и вовсе называлась «Прирожденный убийца». Последний спектакль доказывает, что Гинкас в действительности прирожденный моралист, за любовью к экстремальным ситуациям скрывающий довольно традиционную систему ценностей -- сострадание к маленьким людям, любовь к ближнему, веру в необходимость творить добро. Мы наконец поняли, что Гинкас за человек. А то, что он выдающийся режиссер, было понятно и раньше.