Определились финалисты самой престижной в России литературной премии. На награду за лучший русский роман, изданный с июня 1999-го по май 2000 года, претендовали 30 прозаиков. Борьбу за почетный титул и двенадцать с половиной тысяч долларов продолжают москвич Валерий Залотуха («Последний коммунист», «Новый мир», 2000, №№1--2; М., «Вагриус», 2000), питерец Николай Кононов («Похороны кузнечика», СПб., «Инапресс», 2000), ныне живущая в Нидерландах петербурженка Марина Палей («Ланч», «Волга», 2000, №4), Алексей Слаповский («День денег», «Новый мир», 1999, №6; М., «Вагриус», 2000), израильтянка (с 1975 года) Светлана Шенбрунн («Розы и хризантемы», М., «Текст», 2000; сокращенный вариант прежде был опубликован «Дружбой народов») и обитающий в Швейцарии Михаил Шишкин («Взятие Измаила», «Знамя», 1999, №№10--12).

Географической пестроте и эстетической разнонаправленности текстов-соискателей (о чем ниже) соответствует разнообразие публикаторов. В списке представлены четыре ведущих журнала. Показателен успех издательств, либо обошедшихся без журнального посредничества вовсе (Кононов), либо напечатавших полный вариант (Шенбрунн), либо быстро среагировавших на журнальную удачу («Вагриус», уже тиснувший Залотуху и Слаповского, скоро порадует нас романом Шишкина). Кстати, спонсоры премии Smirnoff-Букер разворачивают свой издательский проект: к 5 декабря, когда станет известен главный лауреат, предполагается разместить романы шести финалистов в Интернете и издать их книгами в серийном оформлении. (Название фирмы-подрядчика пока секрет.)

Отметим два колоритных обстоятельства. Во-первых, это триумф литературного Саратова, печально совпавший с закрытием прекрасного журнала «Волга»: в Саратове живет (и «Волгой» взращен) Слаповский, в «Волге» опубликовалась Палей, а Кононов не только родился в Саратове, но и запечатлел город своего детства в «Похоронах кузнечика». Во-вторых, пятеро из шести соискателей относятся к «поколению сорокалетних», что и должно определять лицо литературы.

Ни одно премиальное решение не может быть бесспорным. И нынешний short-list вызовет нарекания, ибо о чем же спорить, как не о вкусах. Шли споры и в жюри, которое в этом году составили поэт Олег Чухонцев (председатель), прозаик Галина Щербакова, питерский книгоиздатель Геннадий Комаров («Пушкинский фонд») и ваш обозреватель. Две трети списка определились быстро, а вот вокруг двух последних позиций развернулась дискуссия. При этом разброс предложений был невелик -- реально обсуждались четыре кандидатуры, затем -- три. Когда аргументы (всякий по-своему сильный) исчерпались, пришлось запустить машину голосования. Нельзя сказать, чтобы члены жюри остались абсолютно удовлетворены результатом, но прозвучавшая на пресс-конференции формула Чухонцева «доволен примерно на четыре пятых», кажется, идеально описывает настроение судейской бригады. Мне, к примеру, остро не хватает в списке одной позиции.

Чем судьи довольны на сто процентов, так это друг другом. Спор шел о вкусах и, соответственно, о взглядах на суть и судьбу русского романа. Было интересно. Но взаимная приязнь членов жюри и их готовность вникать в резоны коллег не гарантируют единомыслия. Сколько могу догадываться (впрямую вопрос о лауреате не обсуждался), определить победителя будет трудно.

Но трудности следует переживать по мере их поступления, так что оставим вопрос о лауреате до 5 декабря. В какой-то мере список финалистов важнее, чем имя триумфатора. Список должен быть общим портретом живой словесности, на вошедшие в него романы жюри хотело бы направить внимание читающей публики. А романистика у нас, к счастью, разная. На этом жюри сошлось, еще обсуждая громадье номинаций. Стало быть, и список основных соискателей должен быть полифоничным -- состоять из лучших образцов разных тенденций современной литературы. Эту задачу мы, кажется, выполнили. Впрочем, судите сами.

«Последний коммунист» Залотухи начинается как фарс, а заканчивается безнадежной трагедией. Конфликт нового русского, уверенного в себе и удачливого провинциального предпринимателя, и его сына, набравшегося в швейцарском пансионе ультралевых идей, позволяет запечатлеть нашу сегодняшнюю сумятицу и почувствовать ее извечность, сочетание благих порывов и лютой нетерпимости, обаяния и злого надрыва. Залотуха чуток к приметам времени, но проза его заставляет вспомнить то Лескова, то Тургенева, то Горького. Он строит сюжет по-киношному эффектно (опыт сценариста!), но интонация и игра словами здесь важнее, чем хорошо сделанная интрига.

Кононовские «Похороны кузнечика» -- пример осмысления традиции французского психологического письма (от «Исповеди» Руссо до особенно значимого Пруста и экзистенциалистов). Пристально анализируется (анатомизируется) детское сознание, постепенно утрачивающее гармонию и приобщающееся к боли, что разлита по всему прекрасному миру. Неожиданно раскрываются взрослые тайны, а их обнаружение сложно окрашивают процесс взросления, приобщение к эросу, переживание первой смерти близкого человека -- странноватой, по-бытовому поэтичной и, как выяснилось, загадочной бабушки. Жесткость психологического анализа не отменяет лирического напряжения -- в рассказчике мы видим «я» автора, что и не странно, коли помнить об опытах Кононова-поэта. (Если стихи его тяготели к прозе, то в романе слышен шум стиха.)

Ланч тоже вещь «западническая» (тут, пожалуй, вспомнишь о Беккете) и тоже лирическая, хотя Палей и сделала героем-рассказчиком мужчину. Экзистенциальная проблематика растет из «мерзкого быта», выписанного с большим тщанием. Иные детали резко бьют по нервам, главная тема и сюжетный движитель -- страсть к самоубийству. Фабула то и дело тормозится философскими отступлениями, подчас аллегорическими, что, как ни странно, позволяет автору продемонстрировать пластическую выразительность письма.

Слаповский, попадающий в букеровский short-list уже в третий раз («Первое второе пришествие», 1994; «Анкета», 1998), пишет, напротив, удивительно легко. Подзаголовок «Дня денег» -- «Плутовской роман» -- точен: приключения трех одноклассников (безработного выпивохи, губернского чиновника и писателя), нежданно нашедших на улице крупную долларовую сумму, стоят авантюр, что выпадали героям Лесажа или Нарежного. Условность главного приема подчеркивает достоверность современных нравов, коллизий, человеческих типов. Веселым тоном говорится об очень серьезных проблемах, а постепенно сгущающийся окрест героев мрак развевается оптимистичным финалом. Игровым, но закономерным, основанным на вере Слаповского в русского человека. А значит, и в наше будущее.

Шенбрунн -- единственный писатель старшего поколения. В «Розах и хризантемах» глазами ребенка (автобиографическое начало вполне отчетливо) увиден страшный период нашей новейшей истории -- с середины войны до 1951 года. Дочь журналиста-еврея, рвущегося в писатели, и дамы «из бывших» проходит сквозь возвращение из эвакуации, борьбу за жилплощадь, прелести коммуналки, двора, советской школы. На семейную хронику падает зловещий отсвет «борьбы с космополитизмом» -- парадоксально меняются характеры родителей. При установке на традиционализм (и игру с образчиками советской прозы 1940--50-х) Шенбрунн склонна к эксперименту: львиная доля текста отведена колоритным, словно подслушанным, диалогам.

«Взятие Измаила» Шишкина -- свод «разбегающихся» сюжетов. Это многомерное, не чуждое фантасмагории, повествование-размышление о судьбе России, то ли в ХХ веке, то ли вообще. К финалу понимаешь, что перед тобой «роман о романах» и судьбе их автора, претворяющего события своей жизни в перекликающиеся и контрастирующие друг с другом тексты. Сюжетная вязкость одолевается щегольской изощренностью слога, а нераскрытые тайны героев меркнут при свете авторской исповеди.

Кто взял Измаил, кому достались розы и хризантемы, кому выпал день денег, как горек ланч, как хоронили кузнечика и каков последний коммунист, мы знаем. А кто получит девятого русского Букера, узнаем через два месяца.