Как мы и предполагали, главная борьба за призовые места развернулась на заседании жюри между немецкими «Телами» Саши Вальц (Шаубюне) и «К.И. из «Преступления» Камы Гинкаса (МТЮЗ). В результате победила дружба. Немецкому хореографу достался Гран При, Гинкасу -- спецприз. Для нас результат можно считать удовлетворительным, а если учесть, что спектаклю ТЮЗа шесть лет (БИТЕФ же, как правило, вручает награды «свежей продукции»), даже и блестящим. Между тем у Вальц и Гинкаса мог появиться, как казалось, и еще один конкурент -- молодой украинский режиссер Андрей Жолдак, два спектакля которого («Идиот» и «Три сестры») стояли в самом конце фестивальной программы. Быть представленным на крупном фестивале сразу двумя опусами -- уже честь. К тому же о Жолдаке давно ходят легенды. Уж очень колоритная он фигура. Представьте себе хрестоматийный образ Тараса Бульбы или того самого запорожца, который пишет письмо турецкому султану, поворотившись к зрителям лысой головой с чубом. Теперь вообразите, что этот самый Бульба в общении обнаруживает интеллигентность, образованность, мягкость и тонкий юмор. Таков Андрей Жолдак. Он учился в Москве на курсе Анатолия Васильева, а среди прочих своих учителей называет Сергея Параджанова. В общем, все были заинтригованы. Чуда, к сожалению, не произошло, но слухи о таланте режиссера оказались небеспочвенны. Попытаемся описать его спектакли по возможности бесстрастно.

И «Три сестры», и «Идиот» напоминают не постановки Васильева и не фильмы Параджанова, а скорее эстетику, в которой работает Юрий Погребничко. По аналогии (или скорее по антитезе) с бедным театром Гротовского этот театр можно было бы назвать нищим. На сцене преобладают черные и грязно серые тона, а артистов хочется помыть, причесать и приодеть. Но главное -- это, конечно, активная борьба режиссера с текстом. Скажем, в «Идиоте» князь Мышкин это таки настоящий идиот. В медицинском смысле. Иногда он пытается играть блаженного или юродивого (как-то раз на него даже надевают дурацкий колпак из бумаги и поджигают), но получается все равно кретин. Существует ли Настасья Филипповна (то выползающая на сцену в виде женщины-змеи, то предстающая перед зрителями как эмансипе с короткой стрижкой) самом деле или она рождена болезненным сознанием умственно отсталого князя -- не вполне ясно. Не вся ясно и с Рогожиным. Начать с того, что Рогожиных двое. В самом начале спектакля они двигаются друг другу навстречу под стук колес, и зритель наивно полагает, что это Рогожин и Мышкин. Ничуть не бывало. Мышкин в это время дремлет на заднем плане. По большому счету он так на заднем плане и останется. Ибо что взять с идиота. На первый же план выдвинется его двусоставный соперник в любви. Весь первый акт теряешься в догадках, отчего этому персонажу уготована режиссером столь странная участь. Возникает нехитрое предположение, что все дело в одном из исполнителей -- румынском директоре фестиваля Константине Кириаке (по-русски он не знает ни слова, роль задолбил наизусть, но с громадой текста все равно не справляется). Ну как тут не ввести второго Рогожина. Просто чтобы отдать ему часть текста. Во втором акте выясняется, что все не так просто. Жолдак ни много ни мало пытается разрешить проблему веры и греха. Понять, почему истовая набожность не отменяет звериного начала в человеке. Эту мысль иллюстрируют в спектакле две монашки, которые то поют псалмы, то хрюкают как свиньи. Этот же тезис персонифицируют и два Рогожиных. С Мышкина-то что взять, он недочеловек -- и греха не знает, и верить по-настоящему не умеет. А вот соперник его -- натура противоречивая. В финале, как в фильмах про вампиров, один Рогожин (видимо, хороший) забивает кол во второго (стало быть, плохого). Так сказать, убивает в себе зверя. Но уже поздно. Порожденная воображением Мышкина женщина-змея мертва. Кстати, о Мышкине. В начале второго акта он вовсе исчезает с подмостков, но в конце снова появляется. Видимо, для того, чтобы выразить соболезнование своему не в меру страстному другу.

Исполненные сложной метафорики сцены (нож, монета, огонь, топоры и деревянные доски здесь все время вступают в игру, отсылая зрителя к спектаклям Някрошюса) перемежаются ироническими интермедиями. Мышкин и Рогожин читают сербские газеты с портретом оппозиционера Коштуницы, Настасья Филипповна произносит фразу «Оставь Аглаю и приди ко мне» голосом медиума на спиритическом сеансе. В конце первого акта все герои обращаются в зал и приглашают зрителей на предстоящую свадьбу.

В спектаклях много живой музыки. «Идиот» идет в сопровождении виолончели и рояля. В «Трех сестрах» на сцену выходит целый духовой оркестр. Играет он не «Прощание славянки», а песни сталинских времен. Действие чеховской драмы перенесено режиссером в годы второй мировой войны. Захудалая провинция напоминает одновременно зону и театр военных действий. Три сестры рвутся в Москву, но родились они, по всей видимости, в Киеве. Герои пьесы говорят то по-русски, то по-украински (причем на разных диалектах), что дало критикам основание упрекать Жолдака в русофобии. На самом деле никакой русофобии в спектакле нет и в помине. Использование двух языков как раз уравнивает, а не противопоставляет представителей двух наций. Он не оккупанты и жертвы, а одинаково несвободные люди в несвободной стране. Нравы, понятное дело, царят здесь соответствующие. Вершинин напивается до чертиков. Маша похожа на красивую казачку из фильма Пырьева. Экзальтированная Ирина произносит монолог о том, что хочется трудиться как вол, вставши на табуретку и повязавши красный галстук. Прозоров сообщает, что знает английский язык и тут же спохватывается -- это я случайно в детстве выучил. Девушки дружно работают на раздаче и водят хороводы под Клавдию Шульженко. В финале Наташа в образе вертухая объявляет сестрам, где, собственно, им следует находиться. Этим все и заканчивается. Никакого финального монолога -- «зачем мы живем, зачем страдаем» -- здесь нет. В подобном контексте он звучал бы уж слишком риторически.

Конечно, все это грубо, местами даже вульгарно, но удивительное сочетание европейской изысканности и варварского таланта все равно дает о себе знать. В обоих спектаклях, особенно в «Трех сестрах», есть сцены действительно прекрасные. Скажем, Маша приходит на последнее свидание с Вершининым и приносит с собой уже собранный чемодан. Она уверена, что они уедут вместе, отчего сцена прощания наполняется совершенно новым смыслом. Удивительно почувствована и передана атмосфера времени -- умение радоваться самым простым вещам и приятие всех невзгод с готовностью, достойной христианских мучеников.

Единственное, что можно пожелать режиссеру, -- поскорее освободиться от желания все иронически обыграть и сделать с точностью до наоборот. Этот постмодернистский инфантилизм неизбежно приводит к казусам. Скажем, в Белграде «Три сестры» были удостоены специального приза проправительственной газеты «Политика» -- нашей «Правды» застойных времен. Награду от имени сербского официоза вручал человек, очень похожий на тов. К.У. Черненко. Поначалу народ онемел. Потом все стало ясно. Партийные бонзы приняли красные флаги и советские песни в спектакле Жолдака за гимн советской власти и товарищу Сталину. Вот она -- опасность постмодернисткой иронии. Теперь украинскому режиссеру стоит опасаться, что на каком-нибудь следующем фестивале его «Идиоту» вручат приз от имени психиатрической больницы.