Сентябрьская книжка «Нового мира» вряд ли может быть сочтена принципиальной удачей редакции. Нет, уровня журнал, конечно, не теряет (привлекательно угловатая поэма Марины Кудимовой «Утюг», острая статья Юрия Каграманова о Владимире Путине с точным заголовком «Бегство вперед?», живые возражения Натальи Ивановой на эссе Александра Кушнера об ахматовском самоуподоблении Анне Карениной, весело разыгранная «Книжная полка» Александра Носова), но ничем особенным читателя не привораживает. И то сказать, чуть не сто страниц ушло под окончание скабрезно-меланхоличного романа Людмилы Улицкой «Путешествие в седьмую сторону света».

Но если б и снизил журнал планку еще или, напротив, сумел раздобыть для номера отменные вещи, -- все равно это не изменило бы сути. А суть в том, что в №9 «Нового мира» начата публикация второй части книги Александра Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания» (первая часть печаталась здесь же: 1998, №9, №11; 1999, №2). Часть эта, посвященная жизни в Вермонте (1979--1982), писалась там же, когда «вчера» еще не улеглось «историей». Писалась после нескольких лет работы над «Красным Колесом», в пору временной остановки -- перед неожиданным для многих путешествием Солженицына на Дальний Восток.

Почему неожиданным? Разве не может писатель сняться с места и отправиться туда, где прежде не бывал и побывать не мог? Разве жажда новых впечатлений не входит в самый состав души человека творящего? Разве людям вообще не присуща тяга к странствиям? Так, возразят нам, то нормальные писатели и обычные люди, а не добровольно заточивший себя в американском захолустье Солженицын. Меж тем солженицынское затворничество (в подсоветской России, Швейцарии, США или России новой), как и солженицынские путешествия (опять-таки разных лет и по самым разным местам) в равной мере подчинены одному, единственно важному для него делу -- писательству. Как нужна сосредоточенная работа (словами Пушкина «В уединении ты счастлив, ты -- поэт!» открывается вторая часть «Зернышка»), углубление в архивные материалы, давние полуистлевшие газеты, мемуары, которыми щедро делились с Солженицыным обминувшие все напасти старики первой эмиграции, так нужно и движение, открытие новых городов и стран, общение с живыми людьми. Как насущно необходимо в свою пору молчать, пропускать мимо ушей заливистую брань и изысканные колкости, натужную клевету и приятные (когда лицемерные, а когда и самым добрым чувством надиктованные) предложения прибыть туда-то и выступить там-то, так естественно в другие дни отложить все дела и, превозмогая тягу к главной работе, написать «Чем грозит Америке плохое понимание России» или «Наших плюралистов».

«Очерки изгнания» можно (и, вероятно, нужно) читать по-разному. Как «исторический источник» -- хронику споров о России, коммунизме, будущем нашей страны, что велись на излете брежневского царствования в западной и эмигрантской печати. Как актуальный публицистический текст -- Солженицын был прав, предполагая, что тогдашние споры, а главное тогдашняя фальсификация русской истории, прямо ведущая к отождествлению великого народа и коммунистического режима, не только получат продолжение после падения большевиков, но и тяжело скажутся на судьбе стряхнувшей их иго России. (Продолжаются. А уж как сказались, что на внутренней ситуации, что на международном положении страны, всякому мало-мальски объективному наблюдателю видно. Вне зависимости от его отношения к России и Солженицыну.) Оба взгляда на «Зернышко» важны. Но, быть может, не менее важен третий.

Солженицын пишет о том, как неразрывно связаны творчество и свобода. Как внешне изнурительный, но внутренне необходимый труд делает человека счастливым. В изгнании, постоянно ощущая боль за Россию, тревожась о судьбе детей (вырастут ли они русскими и что с ними будет, коли случится страшное с совсем не молодым отцом?), при постоянных нападках со всех сторон (кто только не наставлял «авторитарного» Солженицына на «путь истинный» и не выводил его на «чистую воду» -- все: от левых либералов до ультранационалистов, от агентов ГБ до западных газетчиков), ощущая непомерность поставленной задачи, нередко отвлекаясь (пусть на самое необходимое, но ведь и минута дорога!), Солженицын пишет -- «вяжет» сложнейшие узлы «Красного Колеса». Дело будет сделано, а предвидя его венец, писатель скажет: «Оглядываясь, не могу не признать минувшие шесть лет в Пяти Ручьях -- самыми счастливыми в моей жизни. Налетали западные неприятности -- и проходили побочной пеной. Как раз в эти годы развился громкий лай на меня -- но не испортил мне ни одного рабочего дня, да я его и не замечал, по пословичному назиданию: в ино время не думай, не знай, что люди говорят».

Это и называется внутренней свободой. Той самой -- «иной, лучшей», о которой мечтал своим последним летом Пушкин.