Когда в "Знамени" (1998, №№11--12) появилась первая часть романа Юрия Давыдова "Бестселлер", название его было воспринято как шутливое определение самого текста. Мол, нужен вам бестселлер -- получите! И сюжетные тайны будут, и густой исторический колорит, и страсти роковые. Только при этом автор ничем своим не поступится: ни моральными заветами русской интеллигенции, ни склонностью мешать документальность с фантастикой, ни любовью к поэзии (метризованная проза, инкрустированная то легко узнаваемыми, то прикровенными стиховыми реминисценциями), ни собственным "я" (автобиографические -- детские, военные, лагерные -- "отступления" и постоянно звучащий неповторимо личный голос сочинителя). Шутка понравилась, как, впрочем, и сам свободный роман, удостоенный Большой премии имени Аполлона Григорьева и быстро изданный книгой (М., Новое литературное обозрение, 1999). Читатели второй части ("Знамя", 1999, №8) воспринимали название как данность, продолжая следить за прихотливыми изгибами судеб давыдовских героев -- разоблачителя провокаторов Владимира Бурцева, старого революционера Германа Лопатина, обратившегося из народовольцев в православные монархисты Льва Тихомирова... И лишь третья -- итоговая -- книга ("Знамя", 2000, №8) позволила оценить всю серьезность "легкомысленного" заголовка.

"Свершилось! Ветер века полнит паруса Бестселлера на всех широтах.

От Царского Села отчалив, причалил в Северной Пальмире, в Первопрестольной, в Новочеркасске, Симферополе и Севастополе, в Хабаровске и Омске. Шагнул и за море -- в Иокогаму, проник в Китай. Его пришествия дождалась и Европа: Германия и Франция, Испания... Потом и Штаты -- Американские и Мексиканские. Прибавьте-ка арабский мир, захватывает дух. Как не назвать Бестселлер вселенской смазью?

А тиражи-то, тиражи, валятся в рот галушки. Бестселлер тиражами лишь малость уступает Библии и сочиненьям Ленина. Теперь, я думаю, не уступает Ильичу".

Бестселлер -- это "Протоколы сионских мудрецов", фальшивка, якобы являющая миру тайну всемирного еврейского заговора. Разоблачение "Протоколов" стало последним делом любимого давыдовского героя -- Владимира Бурцева. Делом, увы, провалившимся. Несмотря на всю бурцевскую энергию. Несмотря на основательность его информаторов. Несмотря на решение суда, признавшего "Протоколы" подлогом. Несмотря на то, что в старой России это признавали даже патентованные антисемиты.

Потому что Бестселлер не нуждается в логике и фактографии. Человеконенавистнический миф формируется исподволь, "подбирая" себе авторов. (Давыдов, словно повторяя расследование Бурцева, рассказывает истории лиц, причастных к созданию "Протоколов", -- Петра Рачковского, Матвея Головинского, Сергея Нилуса.) Он питается соками полицейской провокации, ущемленного самолюбия, взаимного недоверия. Как забвение обычных моральных норм ради "высшей целесообразности" ведет к беспринципности, возведенной в принцип, так провокация (мистификация, почти игра -- ведь и таким образом можно интерпретировать "Протоколы") ведет к большой крови. Потому Гитлер будет учиться у большевиков, а Сталин -- у нацистов. Потому и зарифмована история бурцевской борьбы за истину с личной историей автора романа.

В донесениях большевистского агента (1930-е годы) говорится, что Бурцева в Париже посещает неведомый литератор Ю. Давыдов. Это откровенно игровой ход (автор даже гневается на советского шпиона за недостаточную к нему, Давыдову, почтительность), но шутка и фантасмагория скрывают заветный умысел писателя. Он был рядом с Бурцевым -- и когда вгрызался в архивные документы, и когда слушал чудом сохранившихся стариков, и когда в Бутырках перестукивался с пленительной соседкой либо придумывал планы перехода советско-финской границы, и когда вкалывал в лагере. И даже когда просто бродил по Чернигову или Парижу, Москве или Питеру (какой поэзией полнятся все давыдовские городские пейзажи!), читал старые добрые книги, опрокидывал рюмку, спешил на свидание, бормотал любимые стихи. Жизнь, которую так любит Давыдов, всегда противостоит Бестселлеру, ибо дело Бестселлера -- ложь, предательство, смерть.

Старик Бурцев умирает после того, как видит в оккупированном немцами Париже очередную победу Бестселлера: "Дети шли парами, у всех на руках желтели звездочки. Дети пели тихо. Бурцев не разбирал ни слова. По обеим сторонам цепочкой двигались ажаны. Они, французские полицейские, располагая давно составленной картотекой еврейских семейств, отыскали этих мальчиков и девочек". Страшное поражение. Того страшнее, что и полстолетия спустя Бестселлер летит вперед на всех парусах.

В давыдовском романе много говорится о зле, насилии, предательстве, смерти (предмет -- история ХХ века -- обязывает), но от третьей его части веет особенной печалью. Неужели все было зря -- любовь, надежда, вера, ученые изыскания и поцелуи на морозе, домашний уют и солдатское мужество, юмор и доброта, стихи и внутренняя свобода? Неужели все это тлен перед наглостью и своекорыстием циничного Бестселлера? (Разве только об одних "Протоколах" тут речь?) Неужели Дон Кихот, на которого в миг смерти стал похож Бурцев (и не он один), зря седлал свою клячу и потрясал копьем?

Но не был бы Давыдов Давыдовым, позволь он себе (и читателям) проникнуться этим чувством. Не оставил автор своего героя:

"А мы, кандидаты в покойники, мы в тот четверг шагали в баню по четыре в ряд. Волоколамское шоссе, даем мы "ножку", бахилы каши-то еще не просят. Головы острижены под ноль. Мы в жесткой и гремучей робе. Присягу примем, ленточки -- на бескозырки. И запевай: "Ой, мамочка, роди меня обратно".

А небо ясное, а небо синее, как часто поначалу в сентябре. Вот так и в третий день, в четверг, когда он умер в Отеле Дье, вблизи собора Парижской Богоматери".

Под этими последними в романе словами поставлена неожиданная пара дат: 1924--2000. У Юрия Давыдова (родился в 1924 году) есть редкое право сказать: "Эта книга -- вся моя жизнь". У его читателей есть право ответить: "Кроме той, что впереди. С ее чудесами, радостью, любовью, дружеством, свободой, поэзией".