Фестиваль Нового европейского театра, который в этом году кроме Минкульта и Фонда Михаила Прохорова поддерживает Райффайзенбанк, продолжает показывать спектакли европейских режиссеров, поставленные за границей. Последняя из гастролей -- спектакль московского любимца Алвиса Херманиса, сочиненный им не дома, в Латвии, а в Германии, в мюнхенском театре «Каммершпиле». Мы знаем, что Херманис умеет работать с «чужими» актерами: у нас в Театре наций он ставил «Рассказы Шукшина», и эта постановка с участием Евгения Миронова и Чулпан Хаматовой единодушно считалась лучшей в позапрошлом московском сезоне. Беспокоило другое: спектакль «Поздние соседи» по двум рассказам Исаака Башевиса Зингера, который вез к нам мюнхенский театр, рассчитан на двух актеров, а одного из них мы видели совсем недавно. «Каммершпиле» привозил в Москву спектакль «Иов», где заглавного героя, немолодого еврея, теряющего одного за другим всех своих детей, играл тот же Андре Янг, что теперь играл у Херманиса. И та постановка, так же как и та роль, выглядела не более чем скучно-доброкачественной. Казалось, что актеров такого уровня у нас пруд пруди, и понятно, каким противоречивым было ожидание, особенно если вспомнить, что в интервью Херманис часто рассказывает, что успешные западноевропейские актеры боятся экспериментировать и даже у лучших из них всегда есть планка, выше которой они не прыгнут, поскольку любят «прыгать красиво». Но в «Поздних соседях» Андре Янг прыгнул выше.

Херманис поставил спектакль о старости -- жалкой, смешной, отчаянной, жестокой. Все театралы, конечно, помнят международный хит Нового рижского театра «Долгая жизнь», где глубоких стариков играли молодые актеры. Но тут история другая и куда более беспощадная: Андре Янг и Барбара Нюссе действительно немолоды. И дело не в том, что, играя старика за 80, актер с трудом ходит и, укладываясь спать, заносит ногу на диван, подхватив ее за резинку носка, не в том, что ему сделана лысина с жидкой сединой по краям, грузный живот и тяжелая задница. А в том, что 57-летний мужчина у нас на глазах стареет так, что мы сразу замечаем его дряблые слабеющие ноги с большими коленями, бледное старческое тело, отечное лицо и водянистые глаза.

Спектакль строится из двух рассказов об одиноких нью-йоркских евреях, когда-то эмигрировавших из Польши, как это было с самим Зингером. Первая новелла -- «Поздняя любовь» -- о старом богаче Гарри Бендинере, которому почудилось, что счастье еще возможно с новой соседкой, вдовой Этель; этот сюжет не раз ставился и в России. Вторым действием Херманис добавил к нему короткий «Сеанс» -- историю об опустившемся докторе Калишере, посещающем телепатические сеансы миссис Копицкой не ради мистического общения с погибшей в фашистском лагере любовницей (в которое он не верит), а ради обеда и иллюзии, что он не одинок. Рассказы не переделываются в диалоги, герои говорят о себе в третьем лице, что отстраняет сюжет, будто чужой взгляд, но не снимает его пронзительной сентиментальности.

Первое действие Херманис с помощью своей всегдашней художницы Моники Пормале помещает куда-то в 60-е, ему, как всегда, нужна острота узнавания. Он сочиняет типовые квартиры, для которых не важно, в России они были или в Америке (мужская комната в зеленых тонах, женская -- в розовых), -- кресла на тонких ножках, торшер, холодильник со скругленными углами, старый телевизор с маленьким экраном, по которому бесконечно показывают мультфильмы про «Тома и Джерри». Старик Бендинер кряхтит под утро в постели, без конца просыпаясь и с трудом вставая в туалет. Он приносит себе в кровать коробку корнфлекс, но все рассыпает под ноги. Потом долгожданное утро: почта с кучей счетов, время, когда под дверь приносят бутылку молока. Жить надо, но, кажется, что незачем, и неясно, чем заполнить день. Огромные зоны молчания этого спектакля заполнены старческой жизнью Гарри -- его постоянной борьбой с немощным телом, которое не желает слушаться. Это выглядит отталкивающе, смешно и немилосердно. Немощь побеждает. Голова пока ясная, ум скептический -- прижимистый и недоверчивый Гарри видит, что всех интересуют его деньги, и на уловки не ведется, хоть деньги при такой бедной пенсионерской жизни ему не нужны. Он рассказывает о себе как о другом, но по-стариковски хихикает, вспоминая молодость и демонстрируя семейные фотографии, а когда говорит об умерших детях, лицо невольно кривится и губы дрожат.

С приходом новой соседки, молодящейся блондинки с гигантским начесом, вступает другая игра. Манерная Этель, которая ходит, как танцует, отставляя ножку, и принимает эффектные позы, рядом с физиологичным до натурализма Гарри -- это чистая эксцентрика, почти цирк. И хорохорящийся герой, пытающийся себя собрать в мужчину, комично обряжающийся в гавайскую рубашку с пальмами, пробующий усадить себя в непринужденную позу смелого любовника и мучительно, хоть и браво старающийся стоять в шаткой позиции нога за ногу, выглядит ребенком, который хочет быть похож на взрослого. Эта грустная история длится всего один день -- Этель, вскружившая Гарри голову, выбрасывается с балкона, тоскуя по мужу. И когда за окном снова темнеет, Гарри, прижав к себе потерянную ею лодочку на высоком каблуке, снова укладывается в постель, и нет сил смотреть, как он лежит, горестно свернувшись, и второй рукой, как ребенок, тихо обирает вокруг себя и сует в рот рассыпанные по простыне кукурузные хлопья.

«Сеанс», пожалуй, еще безнадежнее. В этом рассказе герою около 60 -- тут актеру не нужны подложенные под одежду толщинки, напротив, гигантской тушей с раскрашенным лицом становится Барбара Нюссе, играющая индуистскую гадалку. Моника Пормале строит тесно набитую индийскими сувенирами квартирку как длинный и узкий, во всю ширину сцены шкаф, и когда монтировщики одну за другой снимают дверцы старых шкафов, закрывающие от нас сцену, мы видим этот, опять же узнаваемый мир, похожий на магазин эзотерических и оккультных товаров: красная полутьма, свечи, шары, висюльки, картины с синекожим Кришной, узорные драпировки. И снова тут все дело в герое -- обнищавшем умнике, которого оставила удача. Когда-то блестящий ученый, имевший успех у женщин, он носит разные носки с дырками на пальцах, а под облезлым пиджаком -- рубашку без пуговиц с грудью, залитой желтым пятном. Вспоминая оставленную в Польше любовницу, в тоске по которой он стал импотентом, доктор Зорах Калишер показывает крошечную фотографию Нелли залу с жестом и взглядом, полным какой-то жалкой гордости.

Калишер не так стар, как был Гарри, но он, пожалуй, еще более беспомощен, растерян, неприкаян. Нищета, мучительный простатит, тоска по оставленным любимым вконец лишают доктора сил и возможности сопротивляться претендующей на него миссис Копицкой. Труднее всего то, что мешало жить и Гарри, -- постоянно работающий острый и недоверчивый еврейский ум, не дающий возможности обольщаться, стучащий трезвым анализом во время всех сеансов телепатии и видящий за вызванным гадалкой призраком Нелли нанятую польскую девушку.

Рассказ о том, как во время сеанса в поисках туалета доктор встретил спрятавшееся «привидение», запутался в темноте в коридорах и, наконец, в панике, сбитый с толку обмочился, полон жгучего стыда и безнадежности. Позволяя гадалке снять с себя мокрые штаны, Калишер думает о бесполезности Шопенгауэра, Спинозы, Лейбница и «готов к последнему посрамлению своего тела». Он тянет вниз, пытаясь прикрыться, свою рубашку в пятнах, а брюки умершего мужа миссис Копицкой оказываются такими гигантскими, что их нужно держать руками, и напоминают, как мальчиком герой наряжался в брюки спящего отца. Андре Янг играет человека, который как будто застыл в своем стыде, скорби и отчаянии. В спектакле Херманиса, оставляя больше не сопротивляющегося Калишера себе, Копицкая снимает с него рубашку и обряжает в какие-то индуистские ожерелья и головные уборы, словно готовит к какому-то ритуалу. В рассказе Зингера этого не было. Поругание тела старого еврея выглядит трагически смешно: гадалка рисует ему точку на лбу, привешивает слоновий нос, и кажется, что за очками глаза безучастного доктора полны слез.