Выход двух новых томов Полного собрания сочинений и писем Жуковского разделил совсем небольшой интервал. Том пятый (эпические сочинения -- от неопубликованного при жизни поэта переложения «Слова о полку Игореве», 1817, до позднего шедевра, «вольного подражания Рюккерту» «Рустем и Зораб», 1846--1847) появился в середине мая. Шестой, «гомеровский», том -- в конце июля. (Наряду с «Одиссеей», существующей для большинства русских читателей исключительно в переводческой версии Жуковского, сюда вошли «Отрывки из «Илиады», публикация которых в 1828 году опередила издание полной «Илиады», подвижнического труда Н.И. Гнедича, и вызвала восхищенную реплику Пушкина в письме Вяземскому: «...каков его Гомер, за которого сердится Гнедич, как откупщик за контрабанду», а также поздние опусы -- переложение двух песен первой Гомеровой эпопеи и набросок так называемой «Повести о войне Троянской». Эти грандиозные планы, тесно связанные с перед тем завершенной работой над «Одиссеей», были поэтом оставлены.) Нынешняя динамизация издательского процесса вроде бы вселяет надежду на лучшее. (Собрание начало выходить в 1999 году под маркой издательства «Языки русской культуры», теперь именующегося «Языками славянских культур»; кроме шести поэтических книг за десятилетие с лишком было выпущено два тома -- XIII и XIV по общей нумерации -- дневников поэта.) Но только «вроде бы». Слишком памятны как прежний неспешный ход Собрания, так и равнодушие культурной среды к едва ли не самому важному публикационному начинанию рубежа тысячелетий. Можно да и должно обоснованно указывать на весьма серьезные текстологические и комментаторские недостатки множества изданий русских классиков, но факт остается фактом: при всех огрехах репрезентативные корпуса сочинений, скажем, Батюшкова, Тютчева или Аксакова (не говоря о тех, кто числится по «первому ряду») читателю доступны, а сочинения Карамзина, Жуковского и Фета нет. И если «карамзинский бум» конца 80-х отозвался только репринтами и перепечатками «Истории Государства Российского» (научное издание этого памятника быстро умерло, о чем, кажется, все благодушно забыли; о полном Карамзине даже и речи всерьез никто не заводил), то с Жуковским и Фетом дело все же обстоит несколько лучше. Неизбежная при обращении к этим сюжетам горькая ирония не отменяет «объективной реальности»: все-таки исследователи из разных городов под водительством Вячеслава Кошелева выпустили четыре книги (пятую часть) двадцатитомника Фета (2002--2007), а сотрудники кафедры русской литературы Томского государственного университета неуклонно продвигают вперед своего Жуковского (главный редактор -- Александр Янушкевич).

Да, обладай наша филологическая среда большим чувством естественной солидарности, умей мы правильно расставлять приоритеты, думай чуть больше об общей пользе, наверно, дела бы шли получше. И если б отечественная интеллигенция в широком смысле (включая столичную элиту, отлично умеющую решать собственные проблемы) серьезнее относилась бы к тому, что именуется нашим наследием, издавать Жуковского и Фета было бы проще. А уж кто бы -- государство или обладатели крупных состояний -- систематично поддерживал эти великие культурные проекты, вопрос не столь важный. Сейчас же представители любой могучей институции вправе недоуменно улыбаться: Да разве это кому-нибудь нужно? Да кто они такие, эти Жуковский и Фет? У нас что -- Академии наук нет? Вот пусть там и разбираются, кого и как издавать... И ведь не поспоришь. Все у нас есть. Только собрания сочинений великих поэтов издаются черепашьими темпами и волей нескольких чудаков-энтузиастов.

Но ведь издаются же. Вот и будем радоваться тому, что есть. С выходом «гомеровского» тома стихотворное (то есть главное) наследие Жуковского впервые представлено читателю почти полностью. Все-таки «почти», ибо такие важные свершения поэта, как «Орлеанская дева» и «Камоэнс», появятся в следующем -- седьмом -- драматургическом томе. Решение вполне обоснованное, т.к. Собрание строится по жанровому принципу, и в то же время заставляющее призадуматься о том, сколь продуктивен этот принцип (самим Жуковским в свою пору намеченный). С одной стороны, он вроде бы позволяет аккуратно, но твердо указать на эволюцию поэта, двигавшегося, как принято считать, от лирики к эпосу. Действительно, после кризиса 1823--1824 годов Жуковский обращается к лирике редко и, увы, куда менее «метко», чем прежде (исключения известны). Вспышка поэтической активности в 1831 году проявилась не только в лирических пьесах, но прежде всего в балладах. Которые, однако, лиризма не утратили (что и обусловливает их отмежевание от тогда же писавшихся сказок и повестей в стихах). Жуковский торил свой особый путь к прозе -- прозе поэтической, поэтической не токмо по стиховой фактуре (гекзаметры и белые пятистопные ямбы), но и по эмоциональной складке. Внешне он становился все «эпичнее» -- и не уставал эту тенденцию акцентировать. С этой точки зрения мерная и умиротворяющая «Одиссея», повествование о возвращении домой, последовательно противополагаемая Жуковским современной поэзии (лирике бесприютных странствий), безусловно, должна восприниматься как итог и завет достигшего истинной духовной высоты поэта. Но тут-то и тянет произнести неуклюжее и в какой-то мере бестактное «с другой стороны».

Внимательный взгляд на труды и помыслы позднего Жуковского (а выходящее Собрание помогает читать его именно так) заставляет усомниться в концепции «обретенного мира», которую старательно, страстно и елико возможно искренне строил сам поэт. Слишком велика доля трагических сюжетов в его поздних сочинениях. Слишком ощутима в них та меланхолическая «сентиментальность», которую Жуковский считал чуждой христианскому мироощущению. Не достраивание и перестраивание «Одиссеи» (перевод «Илиады» с использованием лучших стихов Гнедича, создание «детской», очищенной версии второй из Гомеровых поэм, сопровожденной общим рассказом о Троянской войне), но работа над поэмой «Странствующий жид» оказалась последним делом умирающего (и предчувствующего смерть) поэта. Здесь не место характеризовать недовоплощенный замысел поэмы об Агасвере, но, видимо, стоит отметить, что в созданном повествовании скорбь на грани отчаяния ощутима не меньше, чем жажда искупления греха и обретения небесного дома.

Вот и задумываешься о том, сколь целесообразно было сводить разновременные переводы из Гомера в одну книгу, словно бы ставящую точку в истории поэта Жуковского. Может быть, ранние «Отрывки из «Илиады» были бы уместнее в IV или V томе, а «Странствующего жида» стоило поместить за «Одиссеей». Жанровый принцип -- вещь важная, но оптика самого поэта (разделявшего в этом плане типовые воззрения современников) не может полностью совпадать с исследовательской. Драматургия (издания которой мы, даст Бог, дождемся) напомнит об этом вновь. Драматическая поэма «Орлеанская дева», конечно, неотделима от духовной ситуации второй половины 1810-х годов, а «Камоэнсу» (1839) приличествует соседство с «Ундиной». Между прочим, оба эти сочинения кроме прочего перенасыщены интимным лиризмом, от которого зрелый Жуковский хотел, да никак не мог ускользнуть.

Впрочем, идеально выстроить любое Собрание сочинений -- задача невозможная, а советы давать все горазды. Составители «гомеровского» тома решали свою задачу -- мы получили (чего раньше не было) полный свод омировых творений, истолкованных Жуковским. Публикация черновиков, статья Янушкевича «Гомер в творческом сознании Жуковского», летопись работы над «Одиссеей», составленная по эпистолярию поэта, в том числе архивному, и другие сопроводительные материалы вносят немало интересных уточнений в сюжет шестого тома Собрания. «Полнота» книги при оптимистичном настрое поддерживает надежду на то, что когда-нибудь у нас будет и «полный» Жуковский. Пока же удовлетворенно повторим за Пушкиным, восхищенным «Отрывками из «Илиады»: Каков его Гомер...