Спектакль Кристофа Марталера с диковинным названием Papperlapapp (что, как говорят, -- устаревшее немецкое выражение вроде «бла-бла-бла», насмешливого «что дальше?» и т.д.) был заранее объявлен главным событием Авиньона не только потому, что его поставил новый фестивальный худрук. И не потому, что Почетный двор Папского дворца -- это самая престижная площадка смотра и на ней показывают особенно важные постановки -- мировые премьеры, заказанные специально к фестивалю. Но и оттого, что на этот раз мероприятие носило особо эксклюзивный характер -- в отличие от других «почетных премьер», которые потом входят в репертуар игравших их театров, «Папперлапапп» без этой грандиозной открытой площадки Дворца пап не имеет смысла и больше показан не будет. Он то, что называется site specific. Последнее представление 17 июля вместе с фестивальной публикой могли увидеть зрители телеканала ARTE в прямой трансляции. На этом все.

До фестиваля писали, что новая постановка швейцарского насмешника и парадоксалиста Марталера будет связана с древней историей Папского дворца, с тем самым политико-религиозным конфликтом между французским королем Филиппом Красивым и папой Бонифацием VIII, в результате которого королевская власть взяла верх и папство чуть ли не на весь XIV век униженно переехало в Авиньон. Но тот, кто предполагал, что режиссер хоть как-то разыграет сюжет, происходивший 700 лет назад на этом самом месте, просчитался. Спектакль Марталера, как всегда у него, о сегодняшнем дне, о нынешних людях -- нелепых, жалких, комических, немолодых. Вот только их жизнь, которую постановщик, как и раньше, строит в виде монтажа логически не связанных абсурдных микросюжетов, -- происходит в величественных стенах прошлого. Иногда, минутами, она и сама приобретает величие и высоту, прежде чем снова пасть в суетливую и мелочную повседневность.

Среди тех режиссеров, которых раньше приглашали ставить спектакли в Почетном дворе, было несколько таких, кто сумел использовать всю его неимоверную высоту и готические стены со стрельчатыми окнами, но всегда это использование было патетическим. Кажется, никогда до сегодняшнего дня Папский дворец не был осмеян. Постоянная художница Марталера Анна Фиброк, сочиняющая для его спектаклей огромные холодные и казенные пространства вроде вокзалов, столовок или домов престарелых, на этот раз превратила в казенный дом сам Дворец пап. Она забрала его уходящие в вышину узкие окна стеклопакетами, повесила коробки кондиционеров, пол сцены застелила вперемешку щербатой плиткой, современным лысоватым паркетом и кухонным линолеумом с пошлым рисуночком, а сверху поставила вразброс массивные гробницы из Папского дворца, стиральные машины и прилавок-холодильник для колы. Нас пластиковыми стеклопакетами в исторических зданиях не удивишь, в России это реальность, а для Фиброк, как и для Марталера, -- это гротеск, издевательское снижение, как и старые полосатые матрасы, лежащие на гробницах в ожидании тел. На взгляд режиссера между высоким и низким нет существенной разницы, любая иерархия и пафос смешны.

В сущности, весь этот спектакль строится на таких перепадах и снижениях: он начинается с экскурсии, которую приводит сюда экзальтированный экскурсовод-слепец. Он восторженно тычет палкой в гробницы и стиральную машину «посмотрите налево -- посмотрите направо», а потом зачем-то сует голову в стиралку и вынимает ее с криком: «Чудо! Я прозрел!». Кучка унылых экскурсантов -- потрепанные мужчины, скучная тетка учительского вида, немолодая толстуха «в поиске» в обтягивающем красном платье -- разбредаются по дворцу, разглядывая пол, когда экскурсовод указывает палкой вверх. Они готовы верить всему и преклоняться перед чем угодно. Вот из исповедальни летит сноп искр и звучит грохот -- экскурсанты готовы благоговеть, но из-за двери выходит сварщик и видно, что стены кабинки священника внутри оклеены пошлыми плакатами с девушками. Вот все падают на колени перед сумкой-тележкой, из которой торчит батон. На матрасы поверх гробниц укладываются мужчины, так же, как каменные тела пап лежат на надгробиях во дворце, и тут к ним подсаживаются женщины, будто словоохотливые посетительницы в больницах, и принимаются рассказывать лежащим последние новости. Почтение к гробницам -- смешно, -- считает Марталер, и вот одно массивное надгробие ездит вверх-вниз, как автоматизированная кровать в больнице, а другое с шумом проваливается под телом, как бракованное ложе. А потом гробницы и вовсе занимают хлопотливые женщины -- они обустраиваются на ночь, подтыкают подушечки, расправляют простынки, причесываются, чистят зубы, целуют на ночь лежащую в ногах мраморную собаку.

Во всем этом нет намеренного оскорбления. Для режиссера все эти святыни -- просто условность, дело не в камнях, дело в людях, а они, что тогда, что сейчас, нелепы и смешны. Вот экскурсия, комически семеня, «переходит в следующий зал», а потом вновь является уже в черных платьях XIV века, будто в те самые времена «авиньонского пленения». Но и в исторических нарядах процессия все так же дурацки семенит, мужчины наступают дамам на шлейфы, а неуклюжий, грохочущий рыцарь сослепу спотыкается обо все и падает плашмя, как робот, двигающийся только по прямой. А в другой раз с верхотуры сбрасывают тюки с папскими одеяниями и мужчины, немного пощеголяв в блестящих накидках и тиарах, запихивают их в стиральную машину как обычную одежду.

Но вместе с тем, как ясно по марталеровскому спектаклю, и прежде, и теперь люди не только ничтожны, они же высоки. И главное, что их поднимает, заставляя забыть о временном и суетном, -- это музыка. Семь лет назад на Чеховский фестиваль Марталер привозил «Прекрасную мельничиху», где обитатели дома умалишенных жили, распевая Шуберта, и это было прекрасно. Вот и теперь, когда жалкие экскурсанты начинают петь (а список произведений из этого спектакля огромен, от Баха, Гайдна, Моцарта, Верди и Вагнера до Сати), то музей (очередной казенный дом, которые так презирает Марталер) оказывается преображен и одухотворен. Когда на Почетный двор, где помещается две тысячи зрителей, опускается ночная темнота и неведомо как очутившийся на вершине стены, среди черных зубчатых стен женский хор в луче света поет религиозную музыку, забываешь о том, какими нелепыми эти тетки были только что на сцене. Когда в темноте загораются окна, в них видно музыкантов, играющих современные нервные, тревожные произведения Мартина Шутса и звуки нарастают, постепенно набирая такой басовой мощи, что под публикой трясутся скамьи и начинает ходить ходуном весь дворец, то кажется, что к Авиньону несется гигантская армия, топочут кони и ревут танки.

Спектакль Кристофа Марталера, возможно, не самый удачный и совершенный, в чем-то затянутый, иногда невнятный, по-прежнему не только насмешлив, но нежен и умен. В финале его скучные посетители музея оказываются стариками -- они уходят печальной вереницей, сгорбившись и стуча палочками. В их суетливой обывательской жизни было и высокое. А гигантские стены Папского дворца уже не кажутся священными: до следующего спектакля, каким бы пафосным он ни был, они сохранят память о юморе Марталера, о матрасах и стеклопакетах. И даже тот зритель, который в этот раз был возмущен святотатством режиссера, в другой раз будет воспринимать искусство легче и свободнее.