Говорить о Бродском сегодня необычайно трудно. Выросший из давно и закономерно сложившегося мифа о «последнем великом русском поэте» его громоздкий и навязчивый культ подменяет реальность судьбы и творческого дела Бродского, болезненно деформирует картину российской словесности конца ХХ века (все больше читателей склонны либо вовсе не замечать современников Бродского, либо видеть в них лишь статистов из массовки, оттеняющих великолепие словно бы единственного солиста) и печально сказывается на состоянии современной поэзии, провоцируя изрядную часть новых стихотворцев на сознательное или бессознательное подражание Бродскому.

Между тем Бродский никогда не мыслил себя ни «образцом для подражания», ни «последним», ни «единственным». Подобные дефиниции были просто мелки для поэта, непрестанно и яростно развивавшего один -- в любых вариациях узнаваемый -- обжигающе черный сюжет. Всю жизнь он писал об одиночестве, неутолимости страсти и обреченности. Отнюдь не только своей -- каждого.

Счастье любви или творчества обманны, ибо конечны. Географическая и историческая пестрота бытия, для воссоздания которой мобилизуется все грандиозное богатство русской лексики, метрики, интонации, весь предметный арсенал «мировой культуры», в конечном итоге окрашивается одним цветом, который лишь кажется то черным, то белым, то синим, то красным. Нет ему имени, как нет противоядия от одиночества.

Бродский не отвергает этого состоящего из одной лишь несправедливости безнадежного бытия. Оно данность, а данность должно принимать. Ибо тоска и ужас неотделимы от всполохов счастья, неведомо откуда взявшихся, но позволяющих выносить невыносимое. Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной./ Только с горем я чувствую солидарность./ Но пока мне рот не забили глиной,/ из него раздаваться будет лишь благодарность.

Так со злосчастной любовью, что всего отчетливее видно даже не по великому множеству стихотворений, в посвящениях которых стоят роковые литеры М.Б., но по пронзительному и «прозрачному» отчету о недолгом единении двух одиночеств в запредельности гор. Голубой саксонский лес./ Снега битого фарфор./ Мир бесцветен, мир белес,/ точно извести раствор.// Ты, в коричневом пальто,/ я, исчадье распродаж./ Ты -- никто, и я -- никто./ Вместе мы -- почти пейзаж <...> Мы с тобой -- никто, ничто./ Эти горы -- наших фраз/ эхо, выросшее в сто,/ двести, триста тысяч раз.// Снизив речь до хрипоты,/ Уподобить не впервой/ наши ребра и хребты/ ихней ломаной кривой.// Чем объятие плотней,/ тем пространства сзади -- гор,/ склонов, складок, простыней -- / больше, времени в укор <...> Это -- край земли. Конец/ геологии; предел./ Место точно под венец/ в воздух вытолкнутых тел.// В этом смысле мы -- чета,/ в вышних слаженный союз./ Ниже -- явно ни черта./ Я взглянуть туда боюсь.// Крепче в локоть мне вцепись,/ побеждая страстью власть/ тяготенья -- шанса, ввысь/ заглядевшись, вниз упасть <...> То не ангел пролетел,/ прошептавши: «виноват»./ То не бдение двух тел./ То две лампы в тыщу ватт// ночью, мира на краю,/ раскаляясь добела --/ жизнь моя на жизнь твою/ насмотреться не могла.// Сохрани на черный день,/ каждой свойственный судьбе,/ этих мыслей дребедень/ обо мне и о себе.// Вычесть временное из/ постоянного нельзя,/ как обвалом верх и низ/ перепутать не грозя.

Так с поэзией, которая должна осуществляться просто потому, что иначе и быть не может. Об этом -- «Посвящение», посвященное никому и всем, читателю без лица и имени, столь же недостижимому, как возлюбленная: Ты для меня не существуешь; я/ в глазах твоих -- кириллица, названья.../ Но сходство двух систем небытия/ сильнее, чем двух форм существованья./ Листай меня поэтому -- пока/ не грянет текст полуночного гимна./ Ты -- все или никто, и языка/ безадресная искренность взаимна.

Так и во всем прочем. С той же предельной безадресной искренностью. С тем же упрямым упованием стать «частью речи». И не спрашивайте: зачем?