Когда почти год назад на закрытии Фестиваля симфонических оркестров в торжественном антураже Колонного зала Дома союзов и в атмосфере государственного праздника 12 июня Михаил Плетнев с Российским национальным оркестром исполнил редко звучащую Первую симфонию Скрябина, это произвело на публику даже большее впечатление, чем главное событие запомнившегося вечера -- «Прометей» под всполохи «световой партитуры, воссозданной по скрябинским записям». В той программе Первая симфония выглядела скорее удачной предпосылкой к заключительным аккордам, но музыка поразила воображение всех, кто до того не был знаком с ней близко.

В среду в Большом зале Консерватории РНО играл последний концерт московского сезона, и теперь уже Первая симфония значилась главной фигуранткой концептуальной подборки оркестровой музыки русского модерна. Словно бы ради нее, шестичастной символистской громадины, в первом отделении парила по сцене «Баба-Яга», растекалось «Волшебное озеро», глумилась «Кикимора», виднелось «Зачарованное царство» и гудели звуки «Апокалипсиса». Формально «очарованные странники» Лядов и Черепнин терпеливо играли партию затакта к Скрябину, но и здесь структура событийности размыла концертный сюжет. Популярная и совсем малоизвестная («Из апокалипсиса» Лядова, «Зачарованное царство» Черепнина) музыка (не перечень -- прайс-лист шедевров) звучала цельным, самостоятельным высказыванием об эстетической эпохе в истории русского симфонизма, до сих пор не слишком хорошо осмысленной. По крайней мере не так отчетливо, как эстетические приключения живописного модерна и поэтического символизма. Плетнев перелистывал страницы очень тщательно, выбирая сдержанные темпы и динамику, уделял по обыкновению пристальное внимание деталям оркестровки и напитывал давний модерн своим идейным и концептуалистским пафосом. Оттого эти «гуляния невдалеке от Вагнера в компании Скрябина по дорожкам Римского-Корсакова», какими опусы эти предстали у Плетнева (и щемящие стояния на одном аккорде у Черепнина, и гордый шаг от Вагнера к знаменному роспеву у Лядова в «Апокалипсисе»), звучали холодновато и расчетливо. Не так, как в исполнении оркестров, привычно озвучивающих детские симфонические радения «Бабой-Ягой» и «Кикиморой», но все же в большей мере дельно и статично, чем пронзительно, -- этаким импрессионизмом под лупой интеллектуальности.

Первые такты Первой симфонии Скрябина (1900) расставили все по полочкам. Место, найденное Плетневым для Лядова с Черепниным, -- это и правда место тонких последователей (годы создания -- от 1904 до 1912-го, и вся программа соответственно сыграна задом наперед). А Первая симфония -- одновременно незаслуженно забытый нестареющий авангард и ода к радости консерватизма как откровения, сыгранная гулким и крупным помолом, идеологически восторженно. Пять превосходно лаконичных симфонических частей -- сгущенных до фрагментов формы экспрессионистских мелодий с накалом, свойственным скорее Чайковскому, венчает шестая, словно пришпиленная к предыдущим канцелярской скрепкой. Тут в общем-то вполне неожиданно (в плетневской интерпретации) появляются увесистый хор и два солиста -- в данном случае Анна Викторова и Хачатур Бадалян, Хор имени Свешникова под управлением Бориса Тевлина, и музыка (эпилог «симфонии с прологом») меняет свои очертания до неузнаваемости. Написанный Скрябиным на собственные стихи («Царит всевластно на земле/ Твой дух свободный и могучий,/ Тобой поднятый человек/ Свершает славно подвиг лучший») доходчивый до дрожи гимн -- куплеты солистов (романтические рулады, словно вытащенные композитором-авангардистом из морозилки прямо на всеобщее обозрение) и масштабный хоровой отчет со словами «Слава искусству!» (ритмически отталкивающийся от «Боже, царя храни»). Трудно не слушать такое стоя. Ноги сами поднимаются. Словно в этой музыке заложены шаблон и свобода, искусство и слава в ослепительно гремучей смеси. Интерпретатор как будто вынужден делать свой выбор, который в итоге приходится почтить вставанием.