Первый роман Елены Съяновой «Плачь, Маргарита» (М., «Олма-пресс», 2002; серия «Оригинал») был посвящен ближайшему окружению Гитлера накануне прихода нацистов к власти. Книга вызвала полемические отклики, тут же получившие отпор любителей формулы «все сложнее». Ну да, Гитлер, Рудольф Гесс и Роберт Лей были монстрами, но они мыслили, страдали, любили Германию, знали толк в искусствах, срывались в истерики и в общем-то не слишком отличались от всех прочих людей. Каковые греховны по сути. Женщины лучше, чем мужчины, неполитики лучше, чем политики, история -- это кошмар, а тот, кто выходит за пределы приватной жизни, неизбежно погубит себя и своих близких. (Заодно и миллионы «дальних», но ведь об этом и так столько понаписано.)

Ныне Съянова развивает успех. В той же «Олме», где место блестящего «Оригинала» заняла серия «Мастер-класс». О характере «проекта» можно судить по китчевым обложкам и рекламному зазыву: «Книги... представляют поистине генофонд современной прозы. Разнообразная манера письма, современная интерпретация главных вопросов бытия, хороший пластичный русский язык». Примерно таким же «пластичным» языком («поистине генофонд») Съянова современно интерпретирует главные вопросы. К «Маргарите» добавились «Гнездо орла» (от аншлюса Австрии до начала второй мировой войны) и «Каждому свое» (от последних дней гитлеровского бункера до казни осужденных в Нюрнберге нацистов), но Маргарита -- сестра Гесса, жена Лея -- осталась любимицей автора. Как и ее муж, как и ее брат. Палачи, конечно, и преступники. Но как умны, решительны, рыцарственны. Трагичны. И чем лучше победители с их прогнившей демократией, постыдным прошлым (немцы евреев и славян уничтожали -- так американцы прежде индейцев извели), бомбардировками мирных германских городов и юридически оформленной расправой над проигравшими? С пафосным презрением живописуются попытки американцев заключить сделку с Леем, владеющим тайной «золота партии», -- лидер «Трудового фронта», кумир немецких рабочих, противник эсэсовских методов и грубого антисемитизма соглашателем не станет. Он, конечно, Германию из руин мигом бы поднял (куда приспособленцу Аденауэру и заокеанским оккупантом!), но уж коли проиграл, то погибнет с музыкой. Оплаканный Маргаритой, разочаровавшейся в национал-социализме, но верной мужу-герою. Она правильно воспитает детей Лея -- вероятно, об этом Съянова напишет еще один роман.

Верная дорожка. Сочетание интеллектуализма и варварства снова в моде. С одной стороны, нацизм -- лишь частный случай греховности рода людского. С другой, он куда привлекательнее буржуазной пошлости. С третьей, люди (Гитлер с его присными) не равны своим политическим ролям (детей любили, музыку и собак). С четвертой -- не все в Третьем рейхе было худо (построил доктор Лей дороги, завел «Фольксвагены», путевки давал). С пятой... Любой ценой, громоздя противоречия и тактические оговорки, одаривая «фактами» и эксплуатируя недоверие к мифам, играя на сентиментальных струнах и потакая «продвинутости», нам втюхивают: зло и добро неразличимы, все зависит от точки отсчета, все выработанные человечеством «нормы» -- лишь ухищрения ловких демагогов-победителей. Фактурно богатые и эстетически убогие, бульварные, романы Съяновой -- характерный, но отнюдь не единичный пример хитрой и злой неправды. Объяснять, почему эта ложь все больше набирает силу в стране, совершившей в минувшем веке не меньше преступлений, чем Германия, обошедшейся не только без Нюрнберга и «декоммунизации», но и без какого-либо подобия немецкого национального покаяния, сладострастно смакующей свою униженность, азартно ищущей врагов-предателей и мечтающей «показать всем», считаю излишним. Как и отвечать на вопрос: кому это нужно?

Между тем проблема раскаяния и -- соответственно -- вины советского человека не снята с повестки дня. Именно ее Александр Кабаков попытался поставить в смысловой центр романа «Все поправимо» (М., «Вагриус»). В романе три части -- три «эпохи развития» героя. Конец отрочества -- черный 1953 год (борьба с космополитизмом, приведшая отца героя к самоубийству, смерть Сталина и предчувствие новых времен), «оттепельная» молодость (лихая фарцовка, цепкие объятья гэбухи и спасение в армии -- эта часть печаталась в прошлогоднем «Знамени»), порог старости -- наши дни (героя, взорлившего в солидный бизнес, безжалостно «кидают» партнеры). В романе есть воздух времени (в каждой части свой), есть удачные психологические ходы, есть сюжетная энергия (хотя в третьей части непонятно, зачем негодяи так долго с лопухом тетешкались, похоже, для того, чтобы читатель не скучал). Кабаковское желание доказать, что он не беллетрист, а писатель, мило, наивно и, по-моему, делу только вредит. (И так верим.) Конфликт жизнелюбия и совестливости вполне мог бы организовать роман. Вышло иначе.

Герой полагает, что, по-мелкому предавая близких, он постоянно притягивает к себе их большие предательства, раз за разом низвергающие бедолагу в бездну. По ходу дела выясняется, что губительных измен не было -- разбиралась с героем насмешливая судьба. Что же до его собственных грешков, то расценить их -- вопреки всем стараниям автора --- как нечто серьезное невозможно. Да, гулять от жены нехорошо. Но, в конце концов, с кем не бывало? (Вроде бы не «Анну Каренину» Кабаков пишет.) И фарцевать плохо. (Но это по части ОБХСС, а не словесности. К тому же поэтизация фарцовки дана с подкупающей откровенностью.) В бизнес лезть не надо было? Но почему? Тем более что «обычное» существование героя в интервале между второй и третьей частями тоже характеризуется презрительно. Опять-таки: почему? Кабаков чует некую больную проблему, но назвать ее по имени не может. «Выживленец» (аттестация героя) -- слишком широкое и пустое слово. Да и был ли он, столько дров наломавший, «выживленцем»? Мысль куда-то убегает -- остается чувство. Сильное и странное -- истовая ненависть к себе и жизни, неотделимая от надежды: с понедельника все пойдет иначе. И опять: почему? Не знаю. Но название романа (и то, что в книге названию соответствует) мне чем-то нравится. Кое-что поправимо -- Кабаков еще напишет.

Непонятно, зачем поправлять то, что и так удалось. Нам непонятно, читателям. А писатели любят перелопачивать старые вещи. И не всегда удачно. Классический пример -- «Петербург», буквально изнасилованный Андреем Белым в поздней редакции. Вот и Сергей Солоух решил навести порядок в «Клубе одиноких сердец имени унтера Пришибеева» (Кемерово, 1996; переиздан -- М., «О.Г.И.», 2002), на мой вкус, одном из лучших русских романов конца ХХ века. Получилась «книжка-раскраска» с крутым заголовком «Самая мерзкая часть тела» (СПб, «Геликон Плюс»). Длинные, ветвящиеся, музыкально-орнаментальные фразы резко сжались. Ошеломительные метафоры отправлены во временный отпуск. Инверсии, чаровавшие солоухофилов и бесившие солоухофобов, не то чтобы сошли на нет (не на такого напали), но чуток потеснились для «слов в правильном порядке». Динамичный сюжет стал еще динамичнее. Ритм, утратив прихотливость, слышится яснее (навязчивее). Любовь -- ради которой Солоух и громоздил свои огороды -- осталась любовью. Эксперимент свершился. Мэтр показал, что может не только эдак, но и так.

Зачем? Да так. Писал ведь на полях пушкинского «Аквилона» Алексей Константинович Толстой: Как не наскучило вам всем/ Пустое спрашивать у бури?/ Пристали все: зачем, зачем?/ Затем, что то -- в моей натуре. Если «Самая мерзкая часть тела» пленит новых читателей, я буду рад. Но все же посоветую им прочесть «Клуб». И ту прозу, что рано или поздно вырвется из Солоухова компьютера.