Серия «Французская линия» (издательство Free Fly) столь же непоследовательна, как и современная французская литература. Франция еще недавно слыла законодательницей стиля, теперь ей не слишком просто смириться с потерей этого титула. Так или иначе, но верх берут англоязычные интеллектуалы, а читатели выбирают английский роман. Как бы ни был высок рейтинг Мишеля Уэльбека, стоит признаться, что это чтение сродни просмотру своей медицинской карты. Когда первый раз попадает в руки -- поджилки трясутся от страха и нетерпения узнать приговор, который скрывают врачи. А второй раз, может, и не заглянешь: диагноз поставлен и становится скучно. Исключение составляют ипохондрики, готовые дни напролёт твердить о своих симптомах. К таковым относится и сам Уэльбек, и его поклонники-интеллектуалы, сетующие о «конце прекрасной эпохи» 90-х.

Редакторы, делающие «Французскую линию» прекрасно понимают, что нынешнему читателю нужно нечто принципиально иное, чем депрессивный Уэльбек и «дающий петуха» врун Бегбедер. При всем богатстве выбора реальная альтернатива одна: Тонино Бенаквиста -- самый блестящий из ныне здравствующих франкоязычных авторов. Его роман «Укусы рассвета», о котором мы писали в декабре, собственно, и обозначил вектор дальнейшего движения этой самой «Французской линии». Остроумно сконструированный «полижанровый» сюжет, помноженный на средиземноморский темперамент, и вдобавок к этому -- необходимая для рефлексирующего читателя интеллектуальная начинка. Это то, чем пренебрегают современные англичане. Их истории скроены по одним и тем же старомодным лекалам. Когда один плащ от Burberry висит в прихожей -- это может быть предметом гордости, но если вся одежда помечена одной и той же желто-коричневой клеткой -- это повод отправиться в ближайший секонд-хенд. С английскими романами та же самая беда: вроде бы все стильно, но перед глазами -- одна и та же клетка. То ли дело Бенаквиста. Что ни роман, то набор хитроумных инструментов. А главное, что ухватил этот итальянский француз, это тонкий привкус ностальгии. Той самой полынно-дымной горечи, которая охватывает всякого образованного европейца при воспоминании о «десятилетии искренности», об эпохе 60--70-х.

После издания Бенаквисты, «Французская линия» как-то «зависла», чтобы спустя несколько месяцев выложить на прилавки роман некого Марка Ламброна «Странники в ночи» в добротном переводе Нины Кулиш. Сведения об авторе, приведенные в аннотации, весьма туманны. Известно, что Ламброн -- автор шести романов и лауреат премии под весьма идиотским названием «Фемина». А еще об этом самом Ламброне поминает в своих романах Фредерик Бегбедер, когда старательно перечисляет любимцев парижских светских хроник. Почему-то от Марка Ламброна остается ощущение нереальности, словно и нет этого писателя, а есть только персонаж-псевдоним. Я бы даже приняла его за того же Бегбедера, который любил рядиться в писаку под именем Марк, если бы не добротный роман «Странники в ночи». Написан он совсем недавно, в 2001 году.

Ламброн, что наверняка, тщательно проштудировал Бенаквисту. Я специально перелистала «Сагу», чтобы убедиться, что отсылки и совпадения неслучайны. Марк Ламброн, равно как и Тонино Бенаквиста, сужает географию своего романа до треугольника Париж -- Нью-Йорк -- Рим. Его герои так же странно связаны со студией «Чинечитта»: то ли работают там, то ли просто «ошиваются» в коридорах. Одним из действующих лиц и свидетелей происшедшего здесь оказывается Феллини. В «Саге» он лишь угадывается под именем Маэстро. Но самое главное, что этот таинственный Марк Ламброн грамотно строит свой сюжет на том же самом ощущении ностальгии. Ностальгия по стилю -- это главный коллективный комплекс всех современных европейцев. Его испытывают даже в России, пытаясь реабилитировать и пересмотреть стилистику советского искусства.

Что же касается «Странников в ночи», то это современный взгляд на эпоху Dolche vita. Роман причудливо скроен. Он состоит из нескольких текстов. Сперва молодой журналист встречает в Париже конца 70-х экстравагантную пару: американскую интеллектуалку и французского публициста. Тогда же он обнаруживает в опубликованном фотоархиве студии «Чинечитта» снимок девушки, как две капли вода похожей на эту самую интеллектуалку. Спустя много лет герой получает неожиданное поручение: отправиться в Нью-Йорк и взять интервью у той же женщины. Таким образом действие перемещается в наши дни. В процессе интервью речь заходит о старой фотографии. Вместо ответа герой получает в руки воспоминания мужа героини, того самого французского публициста, которого видел в Париже 70-х. В свою очередь в воспоминания вложены несколько текстов, один из которых принадлежит Феллини, другой еще кому-то, а третий является дневниковой записью тех же самых событий. Так читатель получает возможность посмотреть на одну и ту же историю с разных временных дистанций.

Самое странное -- это визуальный эффект, который создает Ламброн у читателя. Одна и та же картинка -- девушка на фотографии, воплощение стиля 60-х -- воспринимается совершенно по-разному в зависимости от времени, в котором пребывает смотрящий. Марк Ламброн написал странную историю любви: здесь есть и мистика, и политика, и секс. Но интереснее другое: как говорит главная героиня книги, «это повествование -- своеобразное размышление о разных формах рассказа о себе: дневник, автобиография, мемуары». Играя с точками зрения и временными дистанциями, Ламброн иллюстрирует мысль о том, что всякое документальное повествование -- это вымысел. Любое откровение -- всегда отчасти выдумка. Оттого, возможно, и его авторское «я» кажется выдуманным и нереальным.

Не менее прихотливый сюжет предлагает нам польский автор Ежи Сосновский. В его «Апокрифе Аглаи» («Азбука», перевод с польского Леонида Цывьяна) текст тоже организован по принципу «матрешки». Главный повествователь здесь так же не равен главному герою, как и в «Странниках ночи». Сам роман выглядит слегка путаным, молодой автор не всегда справляется со сложными конструкциями. Самое привлекательное в романе -- это литературные цитаты из фильмов Кеслевского. Разбирающийся в кино человек быстро заметит, что странные элегические вставки очень похожи на описание кадров из фильмов знаменитого польского мастера. Признание же рассказчика в том, что он мечтает податься в режиссуру и получить заслуженный «Оскар», лишь подтверждает догадку. «Апокриф Аглаи» проще всего определить как «любовь на фоне политики». Чем-то напоминает Милана Кундеру, только хуже. Педантичный польский реализм здесь пытается заключить мирный договор с бытовой мистикой и доморощенной метафизикой. Получается не всегда.